Руфин Гордин - Шествие императрицы, или Ворота в Византию Страница 4

В свои наезды в Петербург Потемкин выговаривался перед нею. Меж них установилась та душевность и единомыслие, которые дороже близости. При всех обстоятельствах и увлечениях ее жизни, он оставался самым близким, если угодно — главным. Ему не было равного среди ее окружения. И когда он впервые стал развивать зревшую в нем мечту, почитая ее осуществление главным своим делом, она тоже зажглась. Ибо была натурой увлекающейся.

Оба видели препятствия на пути к этой цели, но ни тот, ни другая не считали их непреодолимыми. Слабость турок обнаружилась в последней кампании. Фельдмаршал Петр Александрович Румянцев явил ее блистательной победою под Ларгой и Кагулом, где 35-тысячное войско русских на голову разгромило 230-тысячную армию великого везира Халил-паши[9]. То был урок, то было и знамение. Знамение грядущих побед.

Потемкин торопливо шел к ним, обустраивая и укрепляя новоприобретенные земли на юге России. И особенно Тавриду. В коей виделся ему плацдарм для прыжка на Босфор. Севастополь стал его любимым детищем: самою природою он был предназначен стать базой будущего грозного Черноморского флота. Армада российских кораблей, мыслилось ему, через полтора суток окажется у стен Константинополя. И он падет…

Воспоминания прихлынули. Екатерина вскинула голову и, жестко выговаривая слова, произнесла:

— Надеюсь, любезный сын, что вам доведется увидеть сей победный марш. И что тогда вы возразите мне?

Павел тряхнул головой. Он был упрям и себе на уме. Матери хотелось бы укротить его строптивость, но они слишком отдалились друг от друга. Разобщение это началось еще тогда, когда императрица Елизавета отняла у нее младенца и воспитывала его вдали от матери.

Так оно и длилось годы и годы. Павел тяготел к отцу и, когда его не стало, замкнулся в себе. А Екатерине в ту пору было не до него: она утверждалась на престоле, искусно балансируя меж сторонниками и противниками. Это требовало усилий, о которых знала только она сама. Мать и сын разошлись, чтобы уже вовсе не сближаться.

— Я скажу, любезная матушка, что все это прожекты господина Потемкина, который спит и видит себя если не на троне Византии, то уж по крайности на троне Дакии, о коей он усердно распространяется. — Павел говорил, не поднимая глаз, как бы внутренне беря разгон. Затем он поднял глаза, вперил их в Екатерину и проговорил с усмешкою: — Противу сего дерзкого плана восстанут государи Европы, об этом вы не подумали? Короли Франции, Пруссии, да и, может статься, император Иосиф, ваш конфидент[10].

— С чего это им восставать? — не очень уверенно вопросила Екатерина.

— С того, что Порта Оттоманская[11] есть балансир. Противовес то бишь. Дабы ни одна держава не усилилась и блюлось равновесие. Они не так Порты опасаются, как ваших орлов, государыня-матушка, — с усмешкой закончил он.

«Неужто он про Орловых? — подумала она с тревогой. — Это уж совсем из рук вон».

Павел заметил, каково замешалась мать при упоминании об орлах, и несколько позлорадствовал про себя. А вслух сказал:

— Двуглавых орлов поимел я в виду, ваше величество, двуглавых. А вдруг расклюют, как расклевали Польшу?

— Я эти намеки не понимаю, — рассердилась Екатерина. — Равновесие европское пребудет и без Царьграда. А я вам скажу доверительно: император Иосиф при нашем свидании в Могилеве, выслушав меня, весьма одобрительно отнесся. Ведь и ему при этом кус немалый перепадет.

— Король французский Людовик восстанет, — не унимался Павел. — А с ним и король прусский[12]. Нет, ваше величество, — он снова принял почтительный тон, — все это мечтания без основания. Эк, гладко получилось! Великие деньги потребуются для сего дела и великое войско. А ваш Потемкин разорительно действует. Сказывают, хором понастроил в Новороссии неведомо зачем.

— Ведомо! — Екатерина решила свернуть разговор, становившийся ей все более неприятным. — Ведомо, любезный сын. Новые грады в пустынях тех возрастут. Нет, вы мне лучше отвечайте про мальчиков. Я обязана показать им Россию — старую и новую, кою обустраивают. Это их Россия, а не один Павловск.

— У нас будут более благоприятные поводы показать им Россию, — угрюмо отвечал Павел. — И более благоприятные обстоятельства.

— Вижу, вы не желаете мне потрафить, любезный сын. Впрочем, любезный ли, — спохватилась Екатерина. — Любезностью с вашей стороны было бы пойти навстречу моему желанию. Которое, я уверена, совпадает с желанием моих внуков. Ведь они так привязаны ко мне!

— Они привязаны и к родителям своим, — не меняя тона, отвечал Павел. — И наш родительский долг оберечь их здравие. Как мне ни неприятно, любезная матушка, ваше величество, но я принужден отклонить вашу просьбу. И позвольте мне откланяться.

— Что ж… — Екатерина поднялась и протянула сыну пухлую руку. — Не скрою: я огорчена. Весьма огорчена вашим упрямством, ибо усматриваю в сем одно лишь упрямство. И более того — желание досадить мне.

— Ваша воля усматривать, наша воля соблюсти родительский долг, — отвечал Павел, едва коснувшись материнской руки губами. — Прощайте же, любезная матушка. Желаю вам доброго пути.

Дверь за ним затворилась. Екатерина осталась стоять. Она была вне себя. Рушился с таким тщанием составленный ею план просвещения внуков. Она заранее предвкушала, как станет показывать им бескрайность будущих владений, отвечать на их многочисленные «почему» и «что это?», радоваться вместе с ними и веселиться так же чисто по-детски, как она умела.

Пропасть между нею и сыном росла. Теперь она стала зияющей, непроходимой, края ее разошлись до предела. Она боялась признаться себе, что возненавидела сына.

Нет, не быть ему наследником, решила она. Наследником будет Сашенька, Александр, любимый внук. Александр первый. Первый в роду Романовых. В династии, поправила она себя. Да, решено. Но как это обосновать?

Она и прежде призадумывалась, но как-то мимолетно, кому оставить престол. Павел был законный наследник, и все тотчас присягнут ему, не дожидаясь завещания. Стало быть, надобно заранее приготовить мнение. Исподволь распустить его — сначала средь ближних. А уж те без ее подталкивания распространят…

Да, надобно серьезное обоснование. Екатерина наморщила лоб. Надлежит посоветоваться с Гришей[13]. Есть еще один надежный человек — Безбородко[14]. Он и умен, и хитер, и, бесспорно, предан. С ним тоже.

Екатерина тяжело опустилась в кресло. Мысли скакали, перебивая друг друга, и она долго не могла сосредоточиться. Они враги — мать и сын. Было время, когда она всерьез опасалась его. В Павловске были ее шпионы. Они докладывали о каждом шаге великокняжеской четы, о разговорах, кои велись в их обществе.

С течением времени Екатерина убедилась: трон ее незыблем. Она добилась прежде всего любви гвардейских полков, а это означало и любовь подданных. У нее всюду были свои люди, хорошо оплаченные и облагодетельствованные ею. Много давала и перлюстрация: иные персоны наивно полагали, что в письмах-то они могут откровенно высказаться насчет порядков в империи. Напрасные надежды!

Опасность исходила лишь из Павловска, опасен был только Павел, сын и законный наследник. В том-то и беда, что законный. Увы, избежать сей законности представлялось делом трудным, а порою и невозможным.

И все же… Не в таких переплетах побывала она. Выпутается и из этого. Хоть и морщин прибавится, и в мошне убавится… Кабы был сейчас рядом Гриша, князинька, легче было бы распутывать все узлы. Одной-то каково, без родного человека?!

Теплый бок рядом есть. Юный, пригожий, гладкокожий. Тож Саша. Ему всего-то двадцать пять. А образован, а умен… Да любить умеет! Всею статью хорош, а не Гриша. Может и совет подать, да не тот это совет. Молодой, незрелый совет. Нету основательности.

Когда он под боком, она чувствует себя молодой. Моложе на три десятка лет. Ровнею Саше Мамонову. Когда Гриша под боком, она чувствует себя сильной и мудрой. Более уверенности…

Правда, Гриша, случается, капризничает. Находит на него некий туман. Сей туман туманит светлую его голову. Тогда тряси не тряси, взывай не взывай — не дозовешься. Запрется в своих хоромах, нечесан, небрит, грызет ногти да глядит в потолок. Лучше его не трогать.

Может, это болезнь такая? Находит на него со всех сторон: снаружи да изнутри. Может, нечто в атмосфере такое, что его отуманивает, а другим нечувствительно? Оттого, что он тоньше да деликатнее других прочих?

Загадку сию разгадать она не в силах. Советовалась с докторами тайно ото всех, взяла с них клятвенное обещание никому ни полслова о предмете сих совещаний. Да что они знают! Пустились в ученые разглагольствования, что-де все дело в физической и духовной материи, что у светлейшего князя был во младенчестве родимчик либо был сильно головкой ушиблен.