Николай Садкович - Георгий Скорина Страница 4

Писарь понял шутку и, хихикнув, ответил:

– Которые быстро управятся, поспеют и к заутрене. А которые могут и ко всенощной опоздать… Дел будто немного. Ясновельможный пан воевода только и спрос чинит, что самую малость… По рекам новая мыта. Не ты ли староста будешь от новогородцев приезжих?

– Нет, – ответил купец. – Мы нынче из Торопца. По Двине пришли. Читай, что за мыты с нас…

Писарь поднял свиток и, косо взглянув из-за него, ответил с улыбкой:

– Самая малость… Дани грошовой чуть-чуть… Да бобров, куни[3] немного, да восковых грошей, да медовой дани, как и летось было.

От костра поднялся Петр и, подойдя к писарю, гневно спросил:

– Стало быть, покуда эту мыту не соберут, ворота на запоре?..

– Милый ты человек, – с улыбкой посмотрел на него писарь, – а пошто запорами бряцать впустую?.. Чай, не твои горшки-черепки пересчитывать, а воеводское дело править…

Петр сжал кулаки, но его опередил купец в меховом кафтане.

– За нами, пан писарь, задержки не станет, – сказал он ласковым голосом. – Надо так надо. Другая забота у нас. Товарец на подъем тяжел, а сложили от ворот в стороне. Гляди, утром мимо нас купцы не прошли бы.

Писарь хмыкнул и, оглянувшись на стражников, отошел с купцом в темень.

Всю ночь собирали воеводские люди свою жатву. Где прижимали на податях, где полюбовными взятками: за место к воротам поближе или за обмер товара без выгрузки. Мелким ремесленникам и крестьянам нечего было и думать о сделках со сборщиками. Вся их предстоящая выручка не могла равняться тому, что брал воеводский сборщик.

Зато высокомерные шляхтичи, окруженные слугами, пробивавшими им путь через табор, подводили свои обозы прямо к воротам. Ворота раскрывались, и шляхта безданно, беспошлинно мимо сотен завистливых глаз въезжала в город, разрезая тьму улиц колеблющейся змейкой факелов и нарушая тишину громким говором и смехом.

Купцы и крестьяне, тая обиду, шепотом сообщали друг другу:

– Опять бумагу великому князю Александру Литовскому… не то пишут, не то написали уже.

– Есть, есть та бумага, – уверял кто-то. – Всем миром подписана. Нынче на ярмарке появится верный человек, отвезет ее великому князю.

Говорили, что человека этого уже видели, но просили никому про то не сказывать.

– Гибнет, гибнет славный град Полоцк! – вздыхали в третьем месте. – Видано ли! Уже и купец воеводе не в счет. А на чем земля сия держится, как не на ярмарках…

Слух о новой челобитной дошел и до воеводы. Оттого на ярмарке и по всему городу шныряли его соглядатаи.

Смутно было на душе у людей. В тихом ропоте да тревожных беседах проводили они ночь под стенами города.

Но как ни томительна и как ни длинна была туманная ночь, утро наступило в положенный час. Первыми почувствовали приближение дня горластые петухи, привезенные в корзинах; едва возвестили они о рассвете, как замычала, заблеяла, закудахтала остальная живность. Люди смотрели на восток, и перед ними, как по знаку волшебника, раздвигалась и уплывала поредевшая кисея тумана. Над заблестевшими водами Западной Двины поднималось чистое солнце. С высоких городских башен прозвучали трубные сигналы. Сторожа распахнули ворота.

Освещенный утренним солнцем, город был прекрасен. Башни замков и купола храмов казались обновленными свежей позолотой. Даже деревянные стены, влажные от ночного тумана, сверкали на солнце дорогим металлом. Вокруг города шумело и волновалось разноцветное море повозок, телег, мачт и вымпелов.

Полочане вышли из своих домов встречать гостей. Хозяева лавок и складов спешили к городским воротам, торопясь перехватить купцов с нужным товаром. Сынки зажиточных мещан и купцов, еще не приставленные родителями к делу, наряжались в свои лучшие платья, подвязывались пестрыми поясами и отправлялись на поиски ярмарочных развлечений. От одной из таких веселых компаний отделился юноша. Высокий, ладный, широкоплечий, он свободным, немного торопливым шагом поднялся на гребень земляного вала. На юноше был легкий кафтан, из-под которого виднелась белая полотняная рубаха с расшитым воротничком. Домотканые штаны заправлены в мягкие сапоги татарского образца. Голову покрывала сдвинутая к левому уху аккуратная магерка, из-под которой выбивались русые пряди волос.

Стоя на валу, Георгий – так звали юношу – смотрел в сторону реки. Сотни байдаков, стругов и малых долбленых лодок-душегубок приступом брали причалы. Особенно оживленно было у Двинского перевоза и возле невельской брамы.[4] Сюда устремлялись с Заречья, со стороны Кабака (так называлось предместье, что над рвом у дороги), с Ильинской улицы и от Паркана. Река, делившая город надвое, скрылась под множеством перевозных плотов и лодок. Трудно было понять, где кончается река и где начинается берег. Торопливо выкатывались бочонки, выгружались тюки и корзины, поднимались садки свежей рыбы. Юноша посмотрел в другую сторону.

На Замковой горе, выступавшей между Полотой и Двиной, возле старых княжеских хором и Софийского собора, шляхтичи уже разбили свои шатры, заняв почти весь плац. Оттуда доносились звуки музыки и пьяные выкрики. Справа за Нижним замком, там, где на берегу Полоты белела новая мельница одноглазого Петра Корсака, сбились в пеструю крикливую толпу крестьяне. Стражники теснили их к пустырю, на Вознесенскую улицу, пропуская вперед купцов и богатых гостей. Со стороны видневшегося за лесом старинного монастыря княгини Ефросиньи тянулись на ярмарку монахи. Их обгоняли всадники, крестьянские телеги, скороходы. Казалось, город не сможет вместить всех этих людей, повозки, тюки, корзины, а они все прибывали и прибывали. Шли с воды, шли с суши. Полоцк встречал гостей со всех четырех сторон.

Серая площадь возле городской ратуши наполнилась неумолчным гулом. Прилавки торговых рядов покрылись яркими пятнами ковров и материй. Возле гостиного дома приезжие купцы разложили образцы своих драгоценных товаров.

Распахнулись двери кабаков, и всем известный пьяница Якубка принял первую даровую чарку от кабатчика на удачный почин.

Ярмарка началась.

Георгий любил дни полоцких ярмарок. Трижды в год приходил он сюда любоваться красотой и силой своего города. Трижды в год видел, как встречались здесь люди из разных земель. Приплывали по Двине рижане. Приезжали важные московские гости. Прибывали купцы польские и немецкие. Привозили разноцветные сукна, пряности. Снабжали полочан железом, медью. Взамен получали изделия хитрых умельцев.

Полоцкие ремесленники славились резьбой по дереву, тканями, выделкой мехов и тончайшей ювелирной работой. Кузнецы, кожевники вывозили на ярмарку свои рукоделия, гордясь тем, что крепче и острее, чем у заморских мастеров, их топоры, легче и узорней стремена, красивей уздечки и прочнее сбруя.

Гончары выставляли хрупкие пирамиды разноцветной посуды, расписанной красками, сваренными из тайной болотной травы и кореньев, такими стойкими, что не стирались и не тускнели они долгие годы.

Полоцкие купцы сбывали лен, пеньку, смолу, воск, мед и золу, сплавляли стройный хоромный лес, продавали хлеб и крупу. Торговля шла живая, веселая. Расцветал тогда Полоцк.

Георгий жадно слушал рассказы приезжих, многое узнавал о чужих землях и обычаях и не раз в мечтах побывал за далекими морями. Видел Георгий, как текли в Полоцк богатства и город рос из года в год. Не было ему ровни в ту пору чуть ли не на всей белорусской и литовской земле. Беднее была Вильна, бедней Минск. Тянулся Полоцк к самому господину Великому Новгороду. Торговля шла крупная. Полочане сбывали воск штуками, не меньше как полуберковцами,[5] закупали меха большим счетом – сороками. Торговать в розницу в эти дни было запрещено. Розничная торговля разрешалась только владельцам лавок в самом городе. Приезжий купец товар свой должен был сбывать оптом и тем не чинить урона в торговых делах полоцким мещанам.

В дни ярмарок купцы прибегали к разным хитростям и уловкам, не брезгуя и обманом. Не раз слыхал Георгий, как его отец, уважаемый и именитый купец Лука Скорина, хвалил старшего сына Ивана за ловкий обман. «На то и щука в море, чтобы карась не дремал», – весело говаривал отец. Но, держась старых обычаев, угощал обманутого и одаривал, не видя в том для себя урона.

Вспомнив о покойном отце, Георгий невольно повернулся в сторону Батечковой улицы. Там, возле самого рынка, возвышался его дом, крытый новым гонтом, с резными ставнями и широким рубленым крыльцом. Георгий увидел, как на крыльцо вышел брат Иван и, размахивая руками, что-то говорил покрученику,[6] вероятно ругал его за нерасторопность. Покрученик стоял, низко опустив голову, теребя в руках свою засаленную магерку.

Все здесь было знакомым и привычным. Не раз Георгий видел, как по ступенькам этого крыльца сходил отец, садился на коня и надолго уезжал по торговым делам. За отцом тянулись обозы кисло пахнущих шкур и дубленых кож. Потом отца сменил брат, а дом продолжал свою привычную жизнь: богател, наполнялся свидетельствами купеческой удачи, обрастал новыми пристройками амбаров и кладовых. Дом был центром и смыслом жизни семьи.