Юрий Могутин - Сокровища Аба-Туры Страница 4

Он-то хорошо знал, чем Для голодающего оборачивается обильная мясная еда. Обжорство после девяти голодных недель смерти подобно!

…Из-под полозьев убегала дорога. Под усыпительный их скрип постепенно обступала, обволакивала, наваливалась на казаков предательская дрема. В отроги Алатау слепыми щенками тыкались мохнатые звезды. Временами одна из небожительниц стремительно падала, распуская огненный хвост, и снова все окутывалось мраком. Морозной порошей сверкала на небе Лыжня Охотника — Млечный Путь.

Соболей, любой ценой соболей!

…Ясак царю! О, это слово, жестокое в ушах иноплеменников!

К рассвету кыргызские кони увезли казаков далеко от бранного поля. Объятые немотой за санями шли полоненные кочевники: одни — равнодушные к своему унижению и покорные, другие — все еще воображавшие себя князьями: надменные взгляды, на лицах маски напускного презрения, и нужен был крепкий догляд, чтобы они не дали тягу при первом же удобном случае. Пленники были в добротных халатах и шабурах — казаки захватили степняков побогаче. Ишей и тут утек. Не таков был князь Ишей, чтобы попасть в руки казаков. В разгар сечи, когда русская пищаль грохнула возле самой юрты, полоснул князь кинжалом по пологу, выполз через прореху и — к коню. Вскочив на коня, вихрем понесся вдоль Кондомы, уводя за собой часть юртовщиков. Выстрелы доносились уже издали, а Ишей все нахлестывал своего бахмата, вымещая бессильный гнев свой на боках скакуна; обезумевший конь храпел, роняя хлопья пены с боков.

Эта позорная неудача породила в князе суеверный страх перед загадочным характером пришельцев. Страх перед казаками толкнул Ишея Номчина к единению с недавними его врагами — джунгарами. Для степного владыки оставался загадкой русский сотник Иван Пущин, сумевший совершенно непонятным образом из пленника превратиться в победителя.

Сотник сдержал слово и отпустил аманатов, и поползли вместе с ними по улусам слухи об «огненных духах» и храбрости бородачей.

Много легенд витало вокруг имени Деки. Слухи блуждали по аилам, обрастая домыслами. И как прежде всякое слово начинали с имени Ишей Номчин, так теперь твердили: «казак», «урусы», «воевода». Дотоле неведомая сила стояла за словами теми, сила, все нараставшая и способная подмять под себя улусных владык. Беднякам-абинцам уже чудился крах кочевых князцов, конец опустошительным их набегам и поборам.

С русскими татары связывали спокойную жизнь, без междуусобиц и кровавых набегов степняков. При ближайшем знакомстве с пришельцами кузнецы уразумели, что бородатые русины не только храбры, но и не жестоки. Пожалуй, даже великодушны. Они умеют посылать гром и молнии из железных палок, приставленных к плечу, но они не убивают и не уводят в плен всех способных носить оружие, как это делают кочевники. Присмотревшись к пришельцам, аильчане притомских улусов нашли такое соседство выгодным: кыргызы урусов побаивались, сами же урусы жен у кузнецов не уводили, детей не отнимали и помышляли не о войне, а о согласии.

С новыми аманатами Пущин связывал расчеты на богатый выкуп: ведь это была кочевая знать — лучшие и средние улусные люди[12] и даже три улусных князца. Сотни черных улусных людей гнули на князцов спину; на вольных предгорных выпасах паслись бесчисленные княжьи табуны. Татарские предгорные сеоки в долинах Кондомы, Мундыбаша, Мрассу платили князцам албан[13]. А сами они были вассалами сильных мира сего — джунгарских тайшей и монгольского Алтын-хана и отдавали львиную долю албана им.

Сотник переводил взгляд с обносившихся казачьих однорядок на халаты князцов, шитые из добротного джунгарского сукна, теплые, из дымленных овчин, тулупы степняков, прикидывал: «Выкуп надобно имать мягкой рухлядью. А уж на соболя опосля любую лопоть сторговать можно. Опричь соболя, можно, конечно, тоже и смушки принять: каптуры[14] из них вельми хороши, да и душегреи добрые. Хоз[15] бы ишшо с них стребовать на сапоги да замши на рукавицы»…

Растаяла, как дым, отступила, ушла опасность; пришли ей на смену мысли о выкупе — успокаивающие, дремотные. Голова сотника тяжело повалилась на плечо Деки, полулежавшего в санях, и он провалился в глубокий, тяжелый сон.

После пущинского похода в Кузнецы, закончившегося победой казаков над пятитысячной ордой, кузнецкие люди почувствовали невольное уважение к отважным русинам. Поняли татары, что кочевники — весьма слабая защита от русских ясатчиков. Небольшой отряд Пущина развеял в прах легенду о непобедимости степной летучей конницы. Многие паштыки стали искать поддержку русских воевод и были приведены к шерти на верность государю Василию Иоанновичу. Первым шертовал русским абинский паштык Базаяк.

Еще за восемь лет до похода Ивана Пущина несколько томских казаков пытались собрать с кузнецких людей ясак, и абинцы едва их не убили. Только вмешательство Базаяка спасло служилых от расправы.

Два года спустя казаки ходили в Кузнецы снова и так же неудачно. Несколько худых соболей венчали этот тяжелый поход.

Каждое хожденье в Кузнецы было предприятием трудным и рисковым. Природа, не менее жестокая, чем поющие стрелы кыргызов, казалось, была в союзе с разбойными князцами. Еще в челобитной царю Василию Иоанновичу томские воеводы «Васька Волынский и Михалко Новосильцев» сокрушались, что воевать «осенью и зимой кузнецких людей не мошно, что живут (они), государь, в крепостех великих, и болота обошли и зыбели великие и ржавцы, а зимою живут снеги великие, и воевать (их), государь, кроме лета в жары не мошно».

Пущин не только сохранил весь отряд. Он не забыл и про государев ясак. На передних санях покачивались три вместительных короба, доверху набитых соболями. Ехали меха в Томский город, затем в Тобольск, а оттуда в Москву — в царскую казну. Ехал его величество соболь в сопровождении эскорта казаков. Ни одну знатную особу не окружали таким почетом. И была на то причина. Русь издавна широко торговала мехами. Соболь был равнозначен золоту. Треть государевой казны составляли соболя.

В Вену отправляясь, русский посол взял с собой «золотой мешок» — сорок тысяч соболей и триста тысяч мехов прочих. Коричневая шкурка с дорогим отливом низвергала и возносила владык, подводила под плаху алчных воевод, учиняла перевороты и оплачивала наемников. Соболями оплачивали безнаказанность сибирские расторопные купцы. Исстари прочность трона российского мерилась полнотой государевой соболиной казны.

Головой отвечали казаки за драгоценный сей груз, опечатанный многими печатями. В мыло загоняли лошадей ямщики, с диким гиканьем мчались по волчьим местам, чуя смерть отовсюду. Сотни бессонных глаз вглядывались в темноту, сторожа цареву скарбницу от сибирских татей. Ошалело влетали в распадки, на одном полозе, с креном, делали разворот.

Ямские старосты повинны были под доставку казны давать лошадей самолучших и свежих. И покуда соболь из сибирских палестин до столицы добирался, бессчетное число скул было сворочено и коней загнано.

Государи российские Сибирь не любили, но хвастали ею: уже во времена Грозного царя к государевым долгим титулам прибавился еще и «повелитель всея Сибири». А жила она наперекор им и по своим особым законам. Государи полагали, что Сибирь терпеть можно, даже должно, однако же не в том дикарски расхристанном, неуправляемом состоянии, в котором она пребывала вплоть до конца XVIII столетия. Монаршим взорам представлялась иная Сибирь — край, населенный христолюбивыми верноподданными, что неустанными трудами полнят государеву казну.

Соболя из Сибири плыли все гуще, и по мере того, как пушной поток увеличивался, аппетиты монархов росли.

Царевым указом купцам строжайше возбранялось скупать у ясачных меха, ан не родились еще указы, которые были бы в силах умерить алчность купецкую. Торгованы без устали шныряли по государевым ясачным волостям. Ее препохабие госпожа Нажива тенетами долгов опутывала ясачных. Расплата за долг была одна — пушнина. Реже за пушнину платили серебром, и это была высшая плата за соболя. Охотники с радостью меняли темного соболя на светлый металл, не ведая, что за серебро отдают золото. Чаще же кузнецкий человек получал товары грошовые, но игравшие в его жизни роль значительную: нитки, пуговицы, бусы, платки, ножницы, гребенки, куски материи, блестящие безделушки. Татарин от этого богаче не становился. Сивуха же, с коей обыкновенно начинался и заканчивался торг, приучала его к пьянству и лишала последних пожитков. Пушное богатство Сибири оборачивалось трагедией для ясачных. Кровавые отблески бунтов ложились на сибирскую пушнину: казацкие мятежи чередовались здесь с набегами немирных орд.