Розмэри Сатклифф - Факелоносцы Страница 4

— Кажется, готовимся к отплытию, — сказал Аквила.

— И правильно кажется. — Каллист положил перо, поднялся и встал рядом с Аквилой. — Нас отзывают из Британии.

Смысл сказанных слов не сразу дошел до Аквилы. Они были до такой степени невероятны, что в первое мгновение остались для него просто звуком. Но наконец он осознал их значение и, медленно повернув голову, взглянул на коменданта.

— Ты сказал «отзывают»?

— Да.

— Но, во имя Господа, почему?

— Приказам верховного командования подчиняются без расспросов. Возможно, там сочли, что наши разрозненные группы войск и морские экипажи с большей пользой погибнут под стенами Рима, когда варвары вновь придут грабить город, а не здесь, среди туманов этой заброшенной северной провинции.

«Заброшенная провинция… Да, так оно и есть, — подумал Аквила. — Вот и ответ на отчаянный призыв к Этию, и другого ответа не будет». Вслух Аквила спросил:

— И что же, отводят всех подчистую? Все оставшиеся гарнизоны?

— Да, всех, как я понимаю. Рим доскребывает остатки со дна бочки. Мы пробыли здесь четыре сотни лет и через три дня покидаем страну.

— Через три дня… — Аквила сам понимал, что глупо повторять чужие слова. Но он был так ошарашен новостью, что и впрямь враз поглупел.

— Мы отплываем с вечерним отливом. — Каллист вернулся к усыпанному бумагами столу. — А стало быть, стоять столбом некогда. Ступай, декурион, надень форму и принимай команду над своим отрядом.

Аквила, все еще не пришедший в себя, салютовал и вышел из комнаты. Он сбежал вниз по лестнице и направился через плац к маяку: огромный цоколь длиной с восьмидесятивесельную галеру и втрое выше человеческого роста поднимался как остров посреди пустынной площади, а на нем высилась гигантская башня, увенчанная железной жаровней. Жалкие остатки мраморной облицовки, несколько растрескавшихся мраморных колонн, поддерживающих навес над спусками для тележек с топливом, — вот все, что осталось от тех славных дней, когда башня сверкала бронзой и шлифованным мрамором у самого входа в Британию — словно триумфальный памятник Риму в честь победы над этой провинцией. Но битый мрамор пошел на кладку крепостных стен, построенных, чтобы обороняться от саксов. И теперь башня стояла голая и серая, как скала, и вокруг нее кружили чайки, поднимаясь и опускаясь на раскинутых крыльях, освещенных вечерним солнцем. День угасал, скоро зажгут огонь маяка, его зажгут еще раз и еще, а потом Рутупийский маяк потухнет навсегда.

Аквила быстрыми шагами пересек плац, взбежал по лестнице командирского дома и, очутившись у себя в комнате, надел форму. Непонятно почему, но знакомое прикосновение кожаной туники, железного шлема и тяжелого кавалерийского меча успокоило его, и он отправился принимать команду над своим отрядом.

Позднее, ближе к ночи, он набросал наспех несколько прощальных слов отцу. Он знал, что среди тех, кто через три дня отплывает, многие предпримут бешеные усилия, пытаясь увезти с собой жен и детей. Все понимали — Британия обречена. К нему уже обратились двое из его отряда за помощью и советом — один из них, молодой, был озабочен тем, как бы захватить с собой в Галлию родителей, другой, постарше, горевал о жене, которую приходилось оставлять здесь… Аквила сделал что мог, но чувствовал себя очень беспомощным. Насчет собственной семьи хлопотать было бесполезно. Он знал: ничто не заставит отца отказаться от исполнения своего долга, даже если дело, которому он служит, проиграно. В любом случае он не покинет ферму и ее обитателей. А Флавия останется рядом с отцом, что бы ни произошло. Поэтому Аквила просто написал записку, послал им нежный привет и пообещал Флавии, что в свое время она непременно получит красные туфельки. Потом он отдал письмо связному и, зная, что уже не успеет получить ответ от родных, лег вздремнуть на несколько часов перед тем, как с пением петуха отправиться на раннее дежурство в конюшни.

В последующие дни в Аквиле как бы уживались два человека: один добросовестно подготавливал отряд к погрузке на судно, другой мучился вопросом: кому он должен соблюсти верность. Внутренняя борьба началась в нем после того, как он отослал письмо отцу. Он лежал тогда ночью в темноте, и в ушах у него стоял шум моря. Днем море никогда не было так слышно, разве что бушевал шторм. Однако ночью, даже при полном затишье, не прекращался тихий неумолчный шум прибоя, похожий на гул в морской раковине. Именно из этого тихого шума прибоя и родилась убежденность в том, что он принадлежит Британии. Он всегда принадлежал ей, только не сознавал этого, потому что раньше ему не приходилось об этом задумываться. Но теперь он знал это точно.

И дело было не только во Флавии и отце. Лежа в темноте, прикрыв глаза рукой, он пытался не думать о близких, пытался притвориться, будто их нет на свете. Но ничего не вышло, он все равно принадлежал Британии. «Как странно, — думал он. — Мы тут, на аванпостах, считаем себя римлянами, говорим о себе как о римлянах… Но это только на поверхности, а на самом деле выходит совсем другое. И через три дня мы отплываем… Нет, теперь уже остается меньше трех дней».

Ну вот, а сейчас и вовсе осталось несколько часов. Ему очень хотелось поговорить с Феликсом, старым другом Феликсом, с которым они так часто охотились на дичь на Танатских болотах. Но он знал: Феликсу, тоже родившемуся здесь, в Британии, хотя и не так глубоко вросшему корнями в ее почву, хватает своих забот. И кроме того, он почему-то чувствовал, что такой вопрос надо решать самому.

Вот только времени на размышления — нет, почти нет. Последние часы лихорадочной переправки лошадей на галеры миновали. Уже и люди взошли на борт, и над всей этой упорядоченной суматохой зазвучал резкий голос труб. Пожалуй, больше и делать ничего не оставалось. За большим лесом угасал пылающий хвостатый закат, прилив начался, вода заходила во все рукава, заливчики и извилистые протоки. Пока отдавались последние команды, Аквила стоял на кормовой площадке «Клитемнестры». День все тускнел, уже зажгли кормовой и мачтовый фонари, вот-вот должен был зажечься огонь на верхушке большого маяка, но сегодня Рутупийский маяк не загорится, не осветит путь флотилиям Империи. Из Британии улетают последние Орлы. Сейчас трубы возвестят о том, что комендант спустился с шлюза и ступил на борт, посадочный мостик поднимут и молоток комита[8] начнет свой равномерный безжалостный счет, задавая темп рабам, сидящим на веслах.

Аквила вдруг представил себе, как подходит к коменданту, кладет меч к его ногам и говорит: «Судно готово к отплытию, комендант. А теперь отпусти меня, я пойду». Решит ли Каллист, что он сошел с ума или впал в истерику? Нет, как ни странно, хотя они никогда не перекинулись ни одним словом помимо тех, что касались службы, Аквила был уверен: Каллист поймет. Но знал также, что Каллист откажет ему. Что ж, выбор надо делать самому. Именно сейчас, в этот первый выдавшийся за последние три дня суеты спокойный момент, Аквила совершенно трезво и ясно осознал: решать должен он сам.

Он обернулся к стоявшему рядом старому опциону[9] с седыми усами, который обучал его солдатскому ремеслу и у которого он, собственно, научился управляться с отрядом, и, на мгновение сжав его кожаное плечо, сказал:

— Хранит тебя Бог, Эмилий. Я остаюсь, — и зашагал к посадочному мостику.

Он спустился по сходням быстрым шагом, не таясь, словно повинуясь приказу. Уже не сказать «прости» Феликсу, не попрощаться со своим конем Нестором. Аквила миновал нескольких задержавшихся на пирсе местных грузчиков — никто не обратил на него внимания — и, пройдя через шлюз, очутился в обезлюдевшей крепости.

Внутри саднило и кровоточило. Его воспитали военным, за спиной у него числились многие поколения военных, и вот он нарушил верность всем богам своего рода. «Умышленное отсутствие». В самих словах этих слышалось что-то позорное. Он предал своих солдат. Именно это казалось ему сейчас наихудшим проступком. И тем не менее он не повернул назад, к стоящим наготове галерам, ибо знал, что судить о его поступке никто не вправе, судить может только он сам. Но он и сам не знал, правильно ли поступает, чувствовал только, что иначе поступить не может.

Он брел, не разбирая куда, и неожиданно очутился у подножия маяка. Сходни для тележек с топливом круто поднимались вверх, к обширному цоколю, а выше в сгустившихся сумерках, точно раскрытая пасть, зияло отверстие. Аквила быстро взобрался по сходням и шагнул в темноту. Он находился в пустом квадрате подножия башни, где хранились тележки. Они стояли тесным рядом — сгустки черноты в чуть менее черном мраке. В нос ударил запах затхлых тюков с пересохшей соломой и острый дух дегтя, впитавшегося в каменные стены. Он разглядел узкую лестницу, которая спиралью шла вдоль стены, как витки в раковине улитки, и стал карабкаться наверх.