Станислав Блейк - Кровавые сны Страница 4

Следующее воспоминание Феликса относилось к тому дню, когда в кофейню, которую содержала Амброзия ван Бролин на паях с теткой Феликса по отцу, внезапно вошли несколько важных и богато одетых господ во главе с высоким красавцем, перед которым склонились в поклоне мать и тетушка Марта, а посетители, сидевшие за столами, повставали, всем видом выражая почтение.

— Говорят, здесь подают напиток, после которого можно скакать без устали день и ночь, — с улыбкой произнес этот красивый человек, широкоплечий, с гордой прямой осанкой, чей висящий на поясе кинжал, украшенный драгоценными камнями, вмиг привлек живейшее внимание Феликса.

— Для нас величайшая честь предложить вам его, ваше сиятельство бургграф! — сказала тетка Марта, и обе женщины попятились к жаровне, чтобы не повернуться к знатному посетителю спиной.

— Присядем, господа, — сказал этот человек, подавая пример и усаживаясь за самый большой стол, и его спутники устроились рядом с ним. Феликс, на которого никто не обращал внимания, осмелев, приблизился к гостям и незаметно дотронулся до рукоятки кинжала.

— Похоже, храбрый воин вырастет из юноши, которому так понравился твой кинжал, Виллем! — молодой человек в синем бархатном берете с огромным оранжевым пером вдруг прервал своим восклицанием разговор за столом, и восемь или десять пар глаз внезапно сосредоточились на Феликсе.

Мальчик отступил на шаг, спрятал за спину руки, потупился, всем видом выражая признание вины.

— Ты сын хозяйки, малыш? — улыбнулся тот, кого назвали Виллемом.

— Да, — тихо произнес Феликс, но при этом поднял голову, без боязни глядя на взрослых мужчин желто-зелеными глазами.

— Следует говорить «Да, Ваше Сиятельство», — наставительно сказал высоколобый господин, чья голова, казалось, лежала на блюде накрахмаленных брыжей.

— Филипп, не будь таким строгим к будущему рыцарю, — сказал Виллем. — Ты ведь хочешь быть рыцарем, малыш?

— Я хочу стать капитаном корабля, Ваше сиятельство, как мой отец, — молвил юный ван Бролин, которому понравился приветливый Виллем.

— Он сын вашего верного подданного, зеландского капитана Якоба ван Бролина, ваше сиятельство, — мать сгрузила с подноса несколько чашек фарфора с дымящимся темно-коричневым напитком. — А я вдова и мать этого мальчика.

— Он погиб в прошлом году, когда разоряли церкви? — припомнил Виллем. — Если я не ошибаюсь, во Флиссингене?

— Строго говоря, капитан ван Бролин скончался в собственной постели, — напомнил высоколобый. — Он пытался помешать погромщикам, и его сердце не выдержало.

— Я знал капитана Якоба, — пробасил богато одетый здоровяк, бородатый, похожий на добродушного медведя. — Это был муж великого достоинства и отваги. Я сам придерживаюсь догматов Кальвина, однако в тот день встать рядом со старым ван Бролином было бы честью для меня.

— Замечательно сказано, граф, — одобрительно кивнул высоколобый.

— А я не помню его, — сказал юноша с оранжевым пером и такой же перевязью.

— Ты, Людвиг, в Германии провел времени раз в десять больше, чем во Фландрии, — заметил Виллем. — Откуда тебе помнить наших достойных моряков? Во всяком случае, я вижу теперь того, кто когда-нибудь, как его отец, встанет за штурвал и поведет наш флот к далеким берегам.

Снова все посмотрели на Феликса, и это внимание смутило мальчика, пока он не заметил, что мать его взволнована сильнее обычного и, вроде бы, хочет что-то сказать. Она, в самом деле, открыла рот, но произнесла не то, что собиралась вначале:

— Я сделала напиток таким, как обычно для господина де Сент-Альдегонде. Если кому-то захочется более сладкий, я добавлю сахара в чашку.

— Спасибо, добрая женщина, — сказал Виллем, отпивая. — Очень непривычный вкус, и я, право, не знаю, хочу ли я каких-то изменений в нем, или нет. Ваши прекрасные чашки ведь из мастерской Гвидо де Савино, не так ли?

— Да, ваше сиятельство, мы работаем с Гвидо уже много лет, — улыбнулась хозяйка. — Чашки бывает, бьются, и, в отличие от частных покупателей фарфора, мы такие клиенты, которые приносят мэтру де Савино постоянный доход.

— Чудесный, немыслимый город, — задумчиво произнес Виллем, — в нем каждый может найти все лучшее, что произведено руками людей, а, если еще вспомнить самую большую в мире типографию моего любезного Кристофера Плантена, то и все, что явила миру человеческая мысль. Как жаль расставаться с Антверпеном!

— Ваше сиятельство, — решилась Амброзия ван Бролин, видя благосклонность бургграфа, — с вашего позволения, можно ли спросить…

— Спросите меня, — вмешался тот, которого назвали Людвигом. — С радостью отвечу прекрасной хозяйке, прибывшей из невероятной дали, чтобы украсить собой Антверпен.

— Спасибо, ваша светлость, — улыбнулась Амброзия, сверкнув диким черным глазом. Похоже, любезность вельмож помогла ей перестать волноваться. — Вы ведь покидаете Антверпен, а сюда идут имперские войска. Что ждет нас, простых жителей, что ждет Брабант, Зеландию и все Нижние Земли?

На некоторое время в кофейне воцарилась тишина, нарушаемая только звуками глотков и доносившейся снаружи возней слуг и верховых лошадей у коновязи.

— Мы остаемся верными подданными нашего возлюбленного короля, — сухо сказал Виллем, отодвинув от себя недопитую чашку. — Не думаю, что горожанам следует чего-либо опасаться, если они ходят к мессе. Повесьте на стены еще пару-тройку картин с сюжетами из житий святых, и, полагаю, здесь отбоя не будет от офицеров маршала де Толедо.

— Спасибо за угощение, любезная хозяйка, — Виллем встал, и свита его тут же поднялась со своих мест. — Если среди ваших друзей имеются те, кто полагают римского понтифика обычным человеком, а не наместником святого Петра, то лучше им будет последовать моему примеру.

Кофейня опустела, Амброзия пересчитывала серебряные монеты, оставленные ей одним из свитских, а шестилетний Феликс подошел к матери и деликатно подергал ее за передник, чтобы обратить на себя внимание. Госпожа ван Бролин закончила пересчет и посмотрела на единственного сына.

— Кто были эти люди, матушка? — поинтересовался Феликс.

— Сегодня нас удостоил чести сам Виллем из дома Нассау, принц Оранский и антверпенский бургграф, вместе со своим младшим братом Людвигом, — сказала женщина. — Можно сказать, он дважды наш повелитель, поскольку является статхаудером также Голландии и Зеландии. Низенький с высоким лбом — друг принца Филипп Марникс де Сент-Альдегонде, а большой, бородатый, словно медведь, — граф Бредероде. Они все не в ладах с наместницей Фландрии Маргаритой Пармской, сводной сестрой государя, и покидают город, потому что приближаются испанские войска, и, боюсь, наш Антверпен уже никогда не будет таким, как прежде.

Прошло несколько счастливых недель, когда маленький Феликс и его друзья бегали играть к берегу Шельды, ловили рыбу на крючки, проказничали у городских стен, дрались на деревянных палках, кормили ручных обезьянок на площади у ратуши, дразнили бродячих собак, а в конце лета войска Фернандо Альвареса де Толедо, герцога Альбы, вошли в тихий, присмиревший Антверпен. Вчера еще такие грозные реформаты-иконоборцы вдруг стали тихими, как мыши, и ходили под стенами, уступая середины улиц имперским офицерам, католическим дворянам и священникам, которым только недавно угрожали смертью.

— Мы пойдем смотреть, как жгут еретиков? — спросил в эти дни Феликс у матери.

— А разве твои друзья Петер Муленс и Дирк ван Кейк не еретики? — спросила сына Амброзия. — Пошел бы ты на площадь, если бы у столба стоял кто-то из них?

Ужас, охвативший Феликса при этой мысли, был таким сильным, что на спине выступил пот, и он сжал кулаки.

— Они действительно могут их сжечь? — спросил Феликс. Как и любой житель мира, управляемого Габсбургами, он знал, что где-то кого-то казнят через сожжение, но впервые представил, что этот «кто-то» — его близкий.

— Их, нас, любого, — кивнула Амброзия ван Бролин, неотрывно глядя сыну в глаза и гладя его густые темно-каштановые кудри.

— А почему нас?

— Потому, что мы не такие, как все, — ответила мать Феликса.

— Из-за темного цвета нашей кожи? — допытывался мальчик.

— Сейчас мне надо работать, — сказала Амброзия ван Бролин, оглядываясь. — Обещаю тебе рассказать много интересного, когда мы вернемся домой, во Флиссинген.

Но в Зеландию, до которой от Антверпена было около 20 лье, они поехали еще не скоро. Кофейня Амброзии, одна из первых в Европе, продолжала приносить доход, несмотря на то, что половина посетителей теперь говорила по-испански, по-немецки и по-итальянски. Мешки кофе, привозимые кораблями из южных морей, стоили огромных денег, поэтому позволить себе этот новый для Старого Света напиток могли только самые обеспеченные, да и то лишь в собственных дворцах и замках. Почти никто в те времена не умел молоть и варить правильный кофе, такой как подавала на улице Мэйр несравненная Амброзия ван Бролин, кофе с корицей, сахаром и кардамоном! Расположенная в центре самого большого порта Европы того времени, кофейня процветала, посещаемая знатью, банкирами, дельцами также первой в Европе расположенной рядом биржи, капитанами кораблей, посланниками, таинственными дамами под вуалью, имперскими чиновниками, прославленными художниками и музыкантами. Запах этого уютного, проникнутого атмосферой экзотических тайн, заведения остался для Феликса самым чудесным запахом его детства. Детства, которому очень скоро предстояло закончиться.