Владимир КОРОТКЕВИЧ - Колосья под серпом твоим Страница 4

Алесь несмело поднял ресницы и увидел, что пальцы маленького Юрася, сжатые в кулачки, побелели в суставах. Увидел жестко сжатый большой рот Павла. Он и сам чувствовал, что у него прерывисто вздымается грудь и пылают щеки…

Наконец разъярился Микола:– Хватит их жалеть, сыроядцев.Двинем, брате Касьяне, на небо –Пусть их молнией бог оглоушит. –Тут ответил Касьян черноволосый:– Брось, Микола, пороть горячку.Хлопы лучших панов не стóят,Пьют горелку, воруют бревна,На меже бьют вилами брата.Каждый заслужил себе пана.А когда панов побьешь ты громом,Кто тогда нам храмы построит?Кто тогда нам ладан запалит?Сдохнем с голоду, дурень, на небе.

На гордое, жестковатое лицо деда падали последние лучи солнца. Тихо гудели струны, приглушенные рукой. А голос из резкого становился мягким и напевным:

Покачал Микола головою,И пошли они молча на небо…Над землею крадется вечер…Где-то в пуще волки завыли.Слышит в чаще храпы Микола,Чует в дебрях какое-то движенье.

Яня с круглыми от ужаса глазами забилась между плечом деда и стеной, и дед лишь на миг оторвался от струн, чтоб набросить ей на плечи полу рваной свитки. Алесь увидел это и стал тереть ладонями виски, так жаль ему стало себя и всех.

– Кто такой? – спросил Касьян Миколу. –Может, мишка, упаси нас боже?– Нет, не мишка, просто кобыла. –Без испуга ответил Микола…Промеж елок стоит кобыла –Не кобыла, а призрак без тела.Страшно ребра торчат, как слеги,На ободранной стрехе селянской.На глазу бельмо, набита холка…И… жеребится эта кобыла!

Голос деда сорвался.

Потянулася она к святому,Как дитенок хворый, взглянула:«Может, этот мне допоможет?»Стал Микола, почесал макушку:– Брат Касьян, давай-ка ей поможем. –Тут, как черт, Касьян взбеленился:– Этой падле лучше бы сдохнуть,Чем таскать борону и бревнаДа кормиться гнилою соломой.Что я, коновал тебе, что ли?Хочешь – пачкай мужицкие руки,Я приду нетронутым на небо,Чистым стану пред божие очи.

Юрась не отрываясь смотрел на деда. И дед поймал его взгляд, улыбнулся и без музыки – струны еще замирали – почти скороговоркой повел песню дальше.

Тут Микола сложил свою свитку,Разложил огонь меж корчами.Сел Касьян у тепла, руки греет,А Микола стоит возле кобылы,Щупает ей брюхо руками,Ей по крупу ладонями гладит…Будь он возле Орши коновалом -Полрубля ему бы заплатили,Завалился бы деньгами Микола.

Робкая улыбка дрожала в уголках губ Павлюка. Он неслышно тронул Алеся за плечо, и Алесь ответил улыбкой. Снова повели свой напев, загудели струны. Тихо-тихо.

Не запели еще и певни,Как вздохнула глубоко кобыла:Мокрый, теплый белый жеребчикМягко лег в ладони Миколы.Аж до полдня выждал Микола,А потом он погнал кобылу,А за ней побежал жеребенок.

Облегченно вздохнула и повернулась на бок Курта, словно и она поняла, что все окончилось хорошо. А солнце садилось, и зелень деревьев стала оранжевой.

Шли они и пришли на поляну.На поляне – курная хата,Возле хаты четверть волоки[3]И сухая, старая дикая груша.Стал Микола в лесу и видит,Как бежит хозяин к кобыле.На ногах изорванные поршни,На лице изнуренном – слезы.Оглянулся Микола и бросил:– Вот и все. Пошли, брат Касьяне,Поспешим поскорее на небо,Даст нам бог за задержку по шее.

Юрась шевельнулся, думая, что уже конец, но поймал строгий взгляд деда и остался сидеть неподвижно.

Перед богом стоит Микола,Все портки заляпаны грязью,На рубахе кровавые пятна,Очи красные, лик усталый.На Миколу бог разлютовался:– У корчмы отирался, известно.С девками катался по гумнам,Нос тебе расквасили хлопцы.С глаз долой! –Тут Касьян засмеялся:– Что тебе говорил я, Микола?Как приходишь, голубчик, на небо,Надо чистые иметь одежды,И не стоит того кобыла,Чтоб гневил ты господа бога.– О какой ты кобыле болтаешь? –Бог спросил.И тогда МиколаРассказал ему о кобыле,О земле и о бедных весях:– Боже, боже, ты видишь мученья.Крест паны с мужиков сдирают,Чтоб ярмо натянуть на шею.Мужики на земле озернойВсю солому со стрех посдирали,Всю кору с сосенок поели.

Алесю стало не по себе, он лег на траву и спрятал лицо в ладони.

Бог задумался, тяжко, глубокоИ сказал: – Прости мне, Микола.Я урок твой навеки запомню. –Гневно бог взглянул на Касьяна:– Чистый ты, Касьян, и пригожий.Край мой бедный волки терзают –Ты ж печешься о чистых одеждах.А подумал ли ты, Касьяне,Что для сердца моего дорожеДаже темный, последний ворюга?Церковь он мою обдирает,На престол грязным поршнем лезет, –Только лезет с чистой душою,Ибо голод детей убиваетУ него и его соседа.Ты об этом не думал, Касьяне,Потому я даю МиколеКаждый год два великих свята,Чтоб Миколу славили люди.А тебе я даю, неразумный,День последний, двадцать девятый,В феврале, лютом месяце сугробов.

Солнце почти уже коснулось земли, и лицо деда стало розовым.

Тут Касьян, как бобер, заплакал:– Боже, боже, за что караешь?Ты обидел своего святогоЗа отродье паршивой кобылы! –И сказал ему бог спокойно:– Ну, а думал ты, брате Касьяне,Что с мечом явлюся я скоро,Что гряду, что приду я в славеЗащищать свои белые земли?

С тихой угрозой запели струны. Теперь уже не только колесико, но и рука деда медленно бегала по ним. Под глазами старика лежали тени, а лицо было багровым, словно облитым пламенем и кровью.

Час придет. И он скоро настанет.Станет сильным конем жеребенок,И на этом коне я поедуК починкам[4] и хатам селянским.Кони ихние мало ели,Жилы рвали, возили тяжко, –Справедливости ездить присталоНа мужицких пузатых конях.

Гневно взвился напев:

А когда на крест меня потащат,Мужики меня оборонят.Им даю я в лесах дубины,Им даю я в земле каменья,Остальное сами добудут.

Тревожно-багровое лицо склонилось над струнами. А напев снова стал тихий, почти неслышный, угрожающий:

Над землею гроза бушует,Над землею холодный ливень.Где-то в пуще крепчают дубины,Где-то в стойле растет жеребенок.

Медленно замирал звук струн. И когда он утих, долго еще царило молчание.

– Деда, – шепотом спросил Юрась, – а где тот жеребенок?

И дед ответил тоже тихо:

– Кто знает. Может, и неподалеку. У Лопаты растет белый жеребенок. Да мало ли еще где…

И вдруг вздох шумно вырвался из Алесевой груди. Чувствуя, что еще мгновение – и он не сдержится, хлопчик вскочил с места и бросился по стежке.

Павел устремился было за ним, но рука легла ему на плечо.

– Сиди, – сказал дед, – ему лучше сейчас одному.

Стежка вывела мальчика на обрыв. И там, весь дрожа, он сел на траву, положил голову на колени.

Мысли были беспорядочными, но он понимал: если вот здесь, сейчас, он не решит, как ему быть, он не сможет вернуться в хату на последнюю, – он предчувствовал это, – на последнюю свою ночь.

«Они не виноваты. Им тяжко. Пахать землю – это совсем не то, что ездить на коне. Я никогда не буду таким, как этот Кроер, про которого они иногда говорят. Я куплю у Кроера всех людей и сделаю, чтоб им было хорошо. И они, встречая меня, не будут сторониться, я буду здороваться с ними».

Слезы высохли на его щеках. Он сидел в полумраке и следил, как багровое солнце, внутри которого что-то переливалось, садилось в спокойное течение реки.

Груша за его спиной уже утонула во тьме, и лишь вверху, залитые последними лучами, виднелись ее обреченные и усыпанные пышной цветенью ветви.

III