Питер Грин - Смех Афродиты. Роман о Сафо с острова Лесбос Страница 4

Талия медленным шагом подошла к мраморной ванне, и я почувствовала, как она напрягла мышцы, чтобы скрыть Дрожь своих рук. Она принялась тереть мне спину, и чем дольше терла, тем более частым и неглубоким становилось ее дыхание. Я не чувствовала ничего. Ровным счетом ничего. Затем я снова растянулась, улыбаясь в блаженном покое. Когда Талия коснулась моих сосков, ее всю затрясло так, что она едва удержалась на ногах. Она внезапно отдернула руки, будто вода сделалась кипящей.

Нет, нет еще. Подожди. Будь жестокой.

Она завернула меня в грубое теплое полотенце, и мы снова отправились ко мне в спальню. Я уселась на краю постели, по-прежнему завернутая в полотенце; Талия вынула шпильки из моих волос и принялась их расчесывать.

— Теперь попудри меня, — сказала я и почти мурлыкала от наслаждения, когда она посыпала мне плечи и ступни благовонным тальком, который Иадмон раздобыл мне на Самосе[17].

«Ну, пора», — подумала я, взяла ее руку за запястье, вытряхнула из ее горсти немного талька себе на груди и провела по ним ее пальцами, чтобы растереть. Талия тихонько всхлипывала, из ее огромных глаз текли слезы; не выпуская ее запястья, я скользнула свободной рукой в вырез ее платья и принялась ласкать ей молодые высокие грудки, пока ее соски не поднялись от моего касания. Ее уста невольно потянулись к моим, и я почувствовала у себя на губах соль ее слез. Нет, по-прежнему ничего. Ничего. Нечего и пытаться возжечь огонь из холодного пепла. Тут во мне взыграло чувство отвращения, порожденного пустотой и скукой, — отвращения к себе самой, к ней, ко всей этой глупой ситуации! Резким движением я оттолкнула Талию — она так и села на пол, устремив на меня дикий взгляд, потрясенная внезапной переменой моего настроения. Я снова завернулась в полотенце и, к своему удивлению, почувствовала озноб по коже.

— Удались! — сказала я. — Прочь с глаз моих!

— Не понимаю, — ответила Талия. — Я думала…

— Думала, думала! И ты еще смеешь что-то думать?!

Неудачная попытка разжечь чувства воспылала гневом, точно сухой трут. Ну и комичное, должно быть, было зрелище: две маленькие женщины, объятые одна неудержимым гневом, а другая страхом, едва не сцепились, как две кошки.

— Я люблю вас, моя госпожа, — произнесла она тонким, умоляющим, почти неслышным шепотом.

— Удались!!! — крикнула я, теряя последние остатки достоинства.

Как это ничтожество осмелилось вообразить, будто оно такой же человек, как и все, да еще пытаться возбуждать мои чувства своими дешевыми проделками! Мои пальцы сплелись, точно длинные когти. Девушка исчезла. До меня донесся неистовый топот ее сандалий, сбегавших вниз по лестнице, и стук двери во флигеле, где жили слуги.

«Что ж, — угрюмо подумала я, — Праксиноя знает, как поступить в подобном случае». Я сделала глубокий вдох, давая внезапно нахлынувшему гневу улечься. Мало-помалу кровь умерила свой бег, яростный стук сердца перешел в мерное биение. Я подошла к окну и широко распахнула ставни. Холодный и чистый лунный свет струился на горные вершины. Где-то прошуршала крыльями сова, а из отдаленной таверны близ гавани донеслось едва слышное пение и жалобный голос лиры.

«Вот уже и луна высоко, — подумала я. — Где же Эндимион?» Моя плоть переполнилась желанием и готовностью покориться. Время уже на пределе. Должен же он наконец прийти. «Афродита, о жестокосердая богиня! Молю тебя, пусть он придет поскорее — пока не слишком поздно!»

Пролаяла собака. Всмотревшись в водную гладь пролива, я увидела шесть едва заметных огоньков. Это рыбаки, выйдя на ночную ловлю, ожидали подхода косяков из морских глубин. Медленно, точно во сне, я натянула тяжелое шерстяное платье и черный плащ для путешествий. Медленно причесала и заколола шпильками волосы, вплетя в них единственную веточку розмарина. Никаких благовоний, никаких мазей. В тот день, когда он впервые поцеловал меня, он так и сказал со смехом: «Чего помадишься, будто старая шлюха?» Я невольно занесла руку, прежде чем успела сообразить, что же это я делаю… Но он схватил оба моих запястья сильными мозолистыми пальцами и отстранил меня, точно ребенка или куклу, на расстояние вытянутой руки. «Смой скорее эту дурацкую грязь, — сказал он врастяжку и отпустил меня. Ветер трепал его каштановые кудри. — Это нужно портовым девкам. А тебе — нет». При этих словах мои глаза наполнились слезами гнева и благодарности.

Я вышла в тихий коридор, спустилась по лестнице, пересекла внутренний дворик. Нигде никаких следов Праксинои. Может быть, она как раз сейчас утешает бедняжку Талию. Я неслышно вошла на цыпочках в прихожую. Сцилакс кивнул мне головой из своего укромного местечка, хотя я и без того знала, что он бодрствует. Это был ритуал — в знак того, что в доме все в порядке. Улегшийся в ногах старца Аполлон все ворочался и ворчал — должно быть, ему снилась охота за зайцами высоко в горах. Я выскользнула сквозь переднюю дверь, оставив ее открытой, и, миновав фонтан и святилище, направилась к воротам сада. Выйдя, я повернула в сторону от города и зашагала в горы по узкой тропке.

Я шла, и луна не жалела для меня своих лучей; моя тонкая дрожащая тень плясала на посеребренных лунным светом камнях. На мгновение остановившись, я уловила едва слышное пение крохотных ночных существ в кустарнике и точно по правую руку ясное прохладное бормотание струящейся по скале воды. Внезапно под подошвами захрустел сланец, отчего шаги показались противоестественно громкими; но вот наконец тропинка поглотилась сосновым лесом, и теперь я двигалась неслышно, как привидение, по густому ковру опавших сосновых игл, и только случайно пробивавшийся сквозь густые кроны лунный луч освещал мне путь.

Пещера находилась примерно в полдороге от гребней гор, возле небольшого источника. Вообще-то говоря, это не была пещера в собственном смысле слова — просто во время землетрясения возле отвесного спуска с гор упали три гигантские скалы и образовали закрытое пространство. Должно быть, кроме нас это место облюбовали и другие — пещера была устлана густым слоем сухой травы. Струя выбивается из скалы, падает в каменную раковину, всю зеленую от водорослей, и устремляется далее по узенькому каменному желобку. Возле источника приютилось небольшое святилище, посвященное нимфам, — побелевшая ниша со светильником, и в ней несколько небольших потрескавшихся глиняных фигурок, к которым иногда приносят букеты цветов.

Когда я пришла, все было тихо и пещера была пуста. Я знала, что так оно и будет. Но было еще слишком рано. Огонек в кумирне[18] едва мерцал. Я вынула кувшин с маслом из потаенного места, где его прятала, и наполнила светильник. Нужно было еще подрезать фитиль; на это потребовалось чуть больше времени. Я помолилась нимфам — они ведь добрые существа и всегда оберегают меня, когда я за городом. Но, похоже, моя молитва провалилась в глухую бездонную пустоту, как если бы все духи-охранители этого места или исчезли куда-то, или почивали, или были попросту равнодушны ко мне. Я погрузила лицо в естественную, выбитую струей каменную раковину; ледяная вода обожгла меня, но я сумела взять себя в руки. Я почувствовала, как моя кожа туго натягивается и начинает пылать от этого вяжущего прикосновения. Глотнула воды — и тут вспомнила, что у меня весь день маковой росинки во рту не было. Но я не чувствовала голода да и, если честно, не могла бы сейчас переварить никакой пищи.

Попив воды, я вернулась назад, уселась у входа в пещеру, завернулась в плащ и стала ждать.

Сосны были здесь гораздо реже, так что я могла ясно разглядеть полную луну и звезды над головой. «Ну, теперь-то он должен прийти! — думала я. — Должен, должен!» При каждом треске веточки, при самом слабом шорохе в темноте я напряженно всматривалась в ожидании. Нет, уже восемь дней — ничего. Ни письма, ни записочки. Ни объяснений, ни извинений. Кого ни спросишь, все пожимают плечами и уходят от ответа. Но у всех в глазах — жалостливое сострадание.

Время шло. Луна неумолимо продолжала свое шествие по небу, за ней стремили свой бег звезды Плеяды. Уже далеко за полночь, а я по-прежнему бодрствую в одиночестве.

Когда на востоке обозначилась первая полоска серого света, я пустилась в путь по горной тропке, не произнося ни слова, стараясь ни о чем не думать. Когда я вошла во двор, первая, кого я встретила, была наша девушка-кухарка, набиравшая воду в фонтане. Увидев меня, она тут же сложила большой и указательный пальцы и сделала решительный жест от дурного глаза. От век к вискам у меня точно сплелись тонкие раскаленные проволоки; кожа туго обтянула пылающую голову, искры гнева пробегали по каждому нерву.

Я легла на кровать, словно на дыбу. Сквозь ставни насмешливо пробивался утренний свет. Затянули свой хор петухи — наступил день, ясный, осенний, полный несбыточных обещаний. «Дайте поспать, — взмолилась я, — дайте поспать, а то умру!» Тут я вспомнила, что у меня в ларце, где стоят флаконы с благовониями, хранится (по причинам, о коих мне остается лишь догадываться) небольшой фиал из радужного стекла, который Алкей привез мне в подарок из Египта и о котором я забыла на целых двадцать пять лет. Теперь в памяти всплыли его слова, сказанные с жесткой, но доброй хитринкой в глазах: