Сергей Плеханов - Святослав — первый русский император Страница 4

В славянских землях процесс возрождения язычества был прерван азиатским нашествием. Татаро-монголы, сокрушившие государственные и военные структуры Руси, огненным смерчем прошли по Венгрии, Чехии и Польше, докатились до Вены, искупали коней в Адриатическом море у Сплита. В этих условиях христианская церковь оказалась единственной силой, цементировавшей единство правящих классов. Она способствовала выживанию национальной элиты, стала тем институтом, который обеспечил вызревание идей сопротивления. Эта великая миссия собирания раздробленных сил нации полностью изменила место и значение церкви в жизни славянства.

«Не думайте, что я пришел принести мир на землю, не мир пришел я принести, но меч», – эти слова Иисуса, донесенные до нас евангелистом (Мф 10:34), могли бы стать эпиграфом к истории водворения христианства на Севере. Но приняв вместе с народами северного мира мученический венец в годы нашествия варваров, «греческая вера» стала сопричастницей судеб славянства. В огненном тигле татарщины переплавились языческое и Христово наследие, из кровавой купели поднялась обновленная Святая Русь.

Константинополь. Вуколеонский дворец

С наступлением ночи в покои императора Никифора, как обычно, пришла его супруга Феофано. Сообщив о прибытии невест из Болгарии для ее августейших сыновей Василия и Константина, она сказала, что должна позаботиться о девушках, и попросила не запирать двери опочивальни.

Проводив августейшую жену полным обожания взглядом, самодержец направился к богатому иконостасу и опустился на колени перед образами. Шкура барса, распростертая на полу императорской опочивальни, часто заменяла Никифору пышное ложе, разобранное постельничим для сна. Предаваясь размышлениям о Священном Писании, великий воитель не раз забывался на пятнистой шелковистой шкуре в глубокой дреме. Так случилось и в эту полночь, когда водяные часы клепсидры возвестили о наступлении одиннадцатого декабря девятьсот шестьдесят девятого года от Рождества Христова.

Феофано вопреки своему обещанию не вернулась в опочивальню. С едва скрываемым волнением она расхаживала по комнатам гинекея – женской половины дворца. Время от времени она скрывалась за шторой и подолгу простаивала у окна, всматриваясь в непроглядную тьму, скрывавшую воды Босфора. В неверном свете фонарей, раскачиваемых свирепыми порывами ветра, можно было разобрать только мятущиеся кроны деревьев да тучи снега, низвергающиеся с небес.

Когда клепсидры показали четвертый час ночи, августа порывисто дернула шнурок звонка. Вполголоса сказала возникшему в дверях евнуху:

– Пора.

Тот поднял край тяжелого ковра, закрывавшего одну из стен спальни, и из открывшейся тесной каморки молча выбрались несколько бородачей, опоясанных мечами. Щурясь на свет, они вопросительно смотрели на Феофано.

Не произнося ни слова, императрица знаком поманила за собой вооруженных людей и, неслышно ступая по коврам, прошла по темному переходу к массивным дверям. Рядом поспешал евнух. Едва он нажал на бронзовую ручку замка, как одна из створок распахнулась и поток холодного воздуха со снегом взметнул полы златотканых одежд императрицы. Завывание ветра и плеск волн ворвались в дремотную тишину дворца.

Быстро выбежав один за другим на площадку, обнесенную балюстрадой, бородачи столпились у края. Внизу во тьме волновался Босфор. Только облепленные снегом огромные статуи выступали из мрака. Украшающее набережную изображение льва, терзающего быка, казалось теперь неким мрачным знамением: едва ли не у каждого из молчаливых меченосцев шевельнулось в душе острое чувство тревоги – кто он сам в этот миг? Хищник, напружинившийся перед последним ударом, или жертва, сведенная судорогой предсмертного ужаса…

Свист, раздавшийся со стороны пролива, едва пробился сквозь завывание ветра и металлический стук обледенелых ветвей по стене дворца. В непроглядную тьму с балкона скользнула корзина на веревке. Когда канат напрягся, все, кто толпился у балюстрады, вцепились в него и, быстро перебирая руками, потащили наверх невидимый груз. Через несколько мгновений над мраморным ограждением показалась закутанная в плащ фигура, а в следующее мгновение неизвестный открыл лицо и с кошачьей ловкостью выпрыгнул из корзины.

Таким образом втащили на смотровую площадку дворца еще несколько человек. Последним из них оказался невысокий широкогрудый мужчина. Откинув капюшон плаща, он открыл узкое лицо, отороченное рыжей бородой. Цепкий взгляд голубых глаз на мгновение задержался на фигуре евнуха. Энергично отведя рукой от лица рассыпавшиеся белокурые волосы, рыжебородый властно проговорил вполголоса:

– Лодку я отпустил, так что возвращаться некуда…

И первым шагнул в покои дворца.

На короткий миг прикоснулся губами к руке Феофано, ожидавшей за дверью, и уверенно двинулся по коврам в сторону императорской опочивальни.

Когда один за другим бесшумно втянулись в спальню и окружили ложе, у кого-то вырвался сдавленный возглас:

– Его нет. Назад…

– Бросился в море, – панический шепот, казалось, заполнил пространство, слабо озаренное светом лампад иконостаса.

Голубые глаза обожгли яростным взглядом лица сообщников, перекошенные мгновенным ужасом.

– Вот он, – шепотом крикнул евнух императрицы, забежавший за ложе. Трясущиеся пальцы его указывали на грузную фигуру императора, распростертую на шкуре. Никифор спал, положив лицо на согнутую в локте левую руку. Правая, откинутая в сторону, с беззащитно раскрытой могучей дланью, лежала на красном войлоке, устилавшем пол. Рядом валялись четки из слоновой кости.

В одно мгновение паника сменилась исступленной радостью. Отталкивая друг друга, заговорщики бросились к императору и принялись что есть мочи пинать его ногами, на голову и спину спящего обрушились удары тяжелых ножен. Когда очнувшийся от сна Никифор обратил к нападавшим иссеченное морщинами темное, как бы продубленное, лицо, один из них нанес ему сильнейший удар мечом и рассек череп. Обливаясь кровью, император с трудом встал на колени и громовым голосом воззвал:

– Матерь Божья, помоги!

Рыжебородый коротышка с размаху опустился на постель самодержца и со спокойной яростью велел сообщникам притащить к нему Никифора.

Император уже настолько ослабел от страшной раны, что не мог стоять на коленях и повалился навзничь, продолжая призывать Богородицу на помощь.

Рыжебородый развалился на скомканном покрывале и, возвысив голос, заговорил, постепенно раскаляясь от собственных слов:

– Скажи, безрассудный и злобный тиран, не я ли, Иоанн, прозванный Цимисхием, возвел тебя на ромейский престол? Не мне ли ты обязан верховной властью, которой упивался шесть лет и четыре месяца? Как же посмел ты, косматый каппадокиец, забыть об этом благодеянии и отрешить меня от командования войсками Востока? Ты отправил меня в деревню, дабы я проводил время в обществе мужиков, вместо того, чтобы по-прежнему наводить страх на врагов империи и вселять отвагу в сердца ее доблестных воинов…

Иоанн схватил императора за черную с проседью бороду и принялся безжалостно терзать ее, с силой мотая окровавленную голову Никифора из стороны в сторону. Сообщники его наносили по лицу жертвы беспорядочные удары рукоятями мечей.

– Перед этой десницей дрожали полчища богоненавистных агарян, – воскликнул Иоанн, вскинув вверх руку с обнаженным мечом. – И ничто не спасет тебя от нее…

Обрушив на императора свой меч, Цимисхий рассек его череп надвое и, отбросив оружие, резким кивком головы приказал заговорщикам довершить истязание.

Мечи и острый как жало акуфий – род изогнутого копья – еще долго терзали уже бездыханное тело.

Когда через неделю Иоанн Цимисхий направлялся из Большого дворца в храм Святой Софии, улицы были запружены толпами народа, возбужденного известием о предстоящей коронации шестидесятого императора Византии. Кавалькада, возглавляемая новым самодержцем, во весь опор неслась по мощеным улицам. Завидев красные сапоги – издалека заметный знак императорского достоинства – чернь восторженно ревела. Сподобившиеся лицезреть щедрого воителя, сменившего прижимистого Никифора, крестились и повторяли вслед за псаломщиками: «Вот восходит утренняя звезда! Бледная смерть сарацинов, Иоанн властитель! Многая лета самодержцу Иоанну!»

И волнами нарастая по мере приближения процессии к Храму Премудрости Божией неслось отовсюду: «Многая лета, многая лета, многая лета!»

Когда оруженосец Иоанна начертал стрелой на колонне храма год начала нового царствования, к Цимисхию, которого патриарх Полиевкт только что увенчал императорской диадемой, подлетел кто-то из придворных и сладким голосом пропел:

– Да подаст тебе Бог победу в этом году над безбожными росами.

В сознании Иоанна всплыла картина, увиденная несколько недель назад, когда он только что вернулся в Константинополь из ссылки. Тяжелые цепи из огромных звеньев, обледеневших в тех местах, где их касались волны пролива, тянулись от башни городской стены через устье бухты Золотой Рог к Галате, укрепленному предместью столицы на противоположном берегу. Сопровождавший Иоанна эпарх, начальник службы порядка, объяснил, что цепь натянута по распоряжению Никифора дабы преградить судам росов путь в гавань Константинополя. Тогда только и осознал Цимисхий размеры опасности, нависшей над империей.