Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I Страница 4

Он очень рано — один бог ведает, почему, — начал рисовать. Возможно, по какому-то наитию, стечению обстоятельств; это пристрастие пришло к нему еще раньше, чем раскулачили дядю Трофима, когда еще тот, буйный в пьянстве, возвращаясь в очередной раз домой, еще издали громко вопрошал у своих домочадцев: — «Вот я иду! Рады вы мне или нет, признавайтесь?!» И ежели слышал в ответ от жены непокорной: — «Да черт рад тебе!» то начинал с угрозами гоняться за тремя большими сыновьями, бить посуду, попадавшую ему под руку, стекла. А утром, проспавшись, протрезвев, виновато волок со стекольщиком ящик стекла и стеклил окна заново. Вся же вина этого семейства, ставшего жертвой раскулачивания, состояла в том, что оно держало шаповальный станок и валяло валенки.

Но тогда Антон с восторгом в душе открывал величие и гармонию природы, которые он увидал, почувствовал, увязавшись с тетей Полей в ранние и поздние поездки по окрестностям на лохматой смирной лошадке. Еще до семи лет от роду, будучи в первом классе, он написал лозунг в школе о Первом Мае. А сочинительством занялся попозже, поначалу — с того, что расписывал, или уточнял, на полях акварелей быстро меняющиеся в природе цвета и оттенки многих предметов, вещей, чтобы успеть, угнаться, ухватить нужное. Зачем? От тщеславия — все запечатлеть? Для чего? Он и сам пока не знал, пригодится ли ему его такой наивный порыв. В моде ли еще сентиментальность?

Ефим угадал: Антон все сближался с Оленькой, переписываясь и встречаясь с ней постоянно в музеях, на выставках и концертах, и прогулках загородных, как, собственно, и Ефим и Мила, с которыми они нередко виделись, даже в Филармонии, но которые не жалуя друг друга задушевностью, не чувствуя влечения, действовали скорее по инерции первоначально сложившихся у них взаимоотношений. Вместе с тем все новые события, как будто убыстряясь, развивались волнообразно-потоками, смешивались и неслись себе стихийно. И Антона захватил такой поток служебных проблем, связанных напрямую — парадоксально! — с занятием им творчеством, а точней — с начальственным непониманием этого его честолюбивого упрямства, не иначе. Здесь вовсе и не требовалось ни от кого-либо даже понимать буквально, есть ли оно, такое стремление, или нет (каждый сверчок знай свой шесток); глядеть при этом в рот и восторженно замирать, а ему-то, творящему, умасливать кого-то за это и еще горячо благодарить. Тем более, что возложенные на него основные обязанности — в роте он заведовал (как и Ефим в своей) так называемой Ленинской комнатой и отвечал за политинформацию, — он исполнял честно, исправно.

Однако, лишившись возможности регулярно писать натурные этюды и картины, а значит, и самостоятельно совершенствоваться в живописном ремесле, Антон начал исподволь упражняться в написании прозы. Как бы про запас. Он записывал услышанные диалоги, манеру разговора, образы, вел своеобразный дневник — не под влиянием чего-то меркантильного, а из-за насущной потребности тренировки загодя — в наблюдении перед тем как выйти на писательский простор. Кстати, это-то занятие не требовало никаких материалов, красок, кистей, этюдников, холстов или картонок, никаких помещений и пространств; написанное же на бумаге, что Антон никоим образом не афишировал ни перед кем, чтобы такое не всплыло напрасно раньше времени, можно было быстро, в случае чего, убрать куда-нибудь подальше от посторонних, любопытных глаз, хоть сунуть под подушку.

Но, выходит, этим самым Антон навлек на себя подозрение: начальство батальонное крайне всполошилось.

Очень славно балеринка разбежалась…

V

— Итак, за дело, капитан: пока матрос Кашин у меня… Стоит в кабинете…обыщите его шкаф, — нервно говорил майским днем в телефонную трубку замполит, прилично-обходительный майор Маляров, изначальный душеприказчик Кашина, — наставлял приличнейшего Смолина, ротного. — Возьмите его записи… Я надеюсь на Вас… Иначе, боюсь, все мы загремим… Полетят у нас погоны…

— Чего-чего?! Попал в подозрение?! Сколь же смешно!.. — аж задохнулся от возмущения Антон — не агнец божий, отнюдь. Он не притворялся тихоней, нет, но не мог и вообразить себе суть банально начальственного недовольства им и еще подвоха с его вызовом, устроенным ради каких-то иллюзорных умозаключений, в общем-то, нормальным офицером, причем и хорошим, он не понаслышке знал, семьянином. — Так, позвольте, товарищ майор, я самолично выложу Вам свои пробные писания — пожалуйста… Коли взволновались насчет их… И я побегу, покуда там не сломали сдуру шкаф казенный… — И он, даже не испросив разрешения уйти, выскочил из кабинета. Сбежав по ступенькам со второго этажа, сиганул через заасфальтированный плац. Подумал: «А может, это — месть мне, ослушнику, отказавшемуся наляпать настенный модный нестоящий макет? Непохоже…»

Влетев в кубрик, он решительно заслонил собой шкаф, дверцей которой уже лязгали старшина и капитан — они пытались взломать внутренний замочек:

— Все! Хватит вам курочить вещь! Сам я отнесу… Охотно…

И взломщики, как-то пристыжено, потупив взгляд, отступили. И смылись.

Не раз случалось, что Антона с радостью и за шпиона принимали (все-таки он всюду рисовал), забирали в милицию. Притом и заодно, глядя на его рисунки, журили назидательно — мол, нехорошо, милейший, что рисуешь коровники, крытые соломой… Кстати, все праздные люди, кому ни лень, кто сам не создавал ничего материального, учили его, что и как нужно рисовать и писать; только трудолюбивые крестьяне, проходя мимо него, работавшего кистью или карандашом, всегда учтиво, с великим уважением, желали ему:

— Бог в помощь!

Было же, что летом 1945 года шестнадцатилетний Антон, прослужив два года в прифронтовой части, демобилизовался и стал работать рекламным художником в кинотеатрах, мастерских и одновременно учился в вечерней школе — восполнял четырехлетний перерыв (вследствие военных действий) в учебе. Он мечтал по окончании десятилетки поступить в Академию Художеств. Однако и снова прервалось учение. В 1949 году ржевские военкомовцы призвали его на Флот, причем бодро внушали, что ему несказанно повезло; они не хотели и слышать, и знать о том, что он-то уже воевал и имел награды (они сами ему их вручали). Был попросту недобор. А подошел призывный возраст — и баста!.. Ищи-свищи вдогонку справедливость…

На следующий день помполит Маляров, возвращая Антону стопку его исписанных листков, признался с явным разочарованием, или недоумением:

— Я не нашел в них знакомых фамилий, описания служебных событий, хотя почерк неразборчив — нарочно?.. Откуда ж ты все взял, переписал?

— Ниоткуда, — ответил Антон. — Из своей головы…

— Что, придумал сам?! — Майор округлил глаза, взаправду изумленный. — Ну, ты даешь!.. А зачем?

— Пишу пьесу. Рассказ…

— Не шутишь? Для чего? Зря, по-моему… Мучаться… Книжек столько на свете, что их не перечесть за век… — Тень непонимания, как легкого помрачения, легла на округло-розоватое, почти женственное лицо Малярова. Нет, он не желал ни малейшего зла никому. Это вскоре же подтвердилось.

Майор поручил Антону прочесть новобранцам свежена-печатанную в «Правде» статью Сталина «О вопросах языкознания». Но он засомневался: есть ли в этом смысл — восемь газетных полос, а ребята разны национально, не обучены грамоте; он сам прочел — и статья не очень-то завладела его вниманием. Имеются подшивки газет — разложены по столам; кто захочет, тот и сам полистает…

— Смотри, Кашин! — только и погрозил ему пальцем помполит. — Ты договоришься…

А затем должностные начальники и более серьезно покусились на его независимость: совсем неожиданно предложили ему учиться на срочно вводимых в экипаже офицерских курсах — сущее недоразумение для него. Все экипажное начальство уговаривало его подряд три дня, вызывая его к себе для очередной проработки и внушая ему, что так надобно нашему Флоту, нашей стране, и попутно пугая чем-то; он же отказывался наотрез становиться офицером, не раздумывая нисколько; он давно выбрал свою стезю, не намерен был сворачивать в сторону. Притом он как в своих суждениях, так и в поступках, всегда был независим, донельзя самокритичен, непреклонен во всем перед кем бы то ни было; действительно, чем больше на него наседали в чем-либо, кто бы то ни был, тем больший отпор получали от него. У него была только одна, он твердо знал, привилегия: быть просто художником — творить.

— Значит, ты меня бросаешь, — упрекнул его Иливицкий. — Одному мне отдуваться?

— Что не сообразно духу своему, ты считаешь, — в том не уступай, — заметил Кашин. — Защити себя. Попытка — не пытка…

— Легко говорить тебе — ты не боязлив, прешь себе на рожон…

— Ну, не хочешь перечить — кто ж виноват? Подставляйся, валяй…

Тем временем хмурый капитан Смолин вызвал в кабинет его и старшину первой статьи мощного Нечаева, дежурного по роте, и приказал тому взять двух матросов с карабинами и насильно — последнее средство — отконвоировать его, матроса Кашина, в курсантскую роту.