Михайло Старицкий - РУИНА Страница 4

III

Дождь шел несколько дней подряд, мелкий, холодный, осенний. Наконец и самой природе наскучила, казалось, эта серая, сырая мгла, безнадежно затянувшая весь небосклон. Настал ясный осенний денек. Уже с самого утра сквозь легкие, как дым, пряди облаков выглянула яркая лазурь; к полдню же и эти прозрачные пряди растаяли, расплылись, и на чистом голубом небе заблистало ласковое осеннее солнце. Золотые лучи его рассыпались и по багровым рощам, и по залитым лужами дорогам, и по обнаженным полям; они проникли всюду, даже и в сердца людские, истомленные и удрученные долгим созерцанием угрюмого неба, нависшего над ними тяжелой сплошной пеленой.

В одном из маленьких домиков, находившихся в верхнем городе Чигирине и предназначенных для жительства казакам надворной гетманской команды, весело хлопотала у печи красивая молодая женщина в кораблике (красный бархатный головной убор, вроде кокошника). С лица ее не сходила радостная улыбка, да и все в этой чистой светличке, казалось, радовалось, сияло и улыбалось. Солнечные лучи, врываясь золотыми снопами в небольшие окна, составленные из мелких стеклышек, играли и на чистом полу хаты, и на белых как снег стенах, и на покрытых красным сукном лавках, и на ярко вычищенной оловянной и серебряной посуде, расставленной на дубовых полках, и на красивом лице молодого, статного казака, сидевшего у стола, застланного узорчатою скатертью. По всему видно было, что в этом милом уголке поселился еще один незаметный жилец — счастье. Оно покрывало все словно тонкой золотистой паутиной и придавало всему такой радостный праздничный вид.

— А что ж, жинко, готов борщ? — обратился к молодичке казак, с улыбкой следя за всеми ее движениями.

— Да вот зараз! Ух, да и тяжелый же горшок, никак не вытащу! — молодая женщина налегла на ухват и потянула его из печи. От усилия по лицу ее разлился яркий румянец.

Казак поспешно вскочил с места.

— Орыся! Да ты бы мне лучше сказала достать, а то смотри, если случится что, — я ведь не подякую!

Личико молодой женщины вспыхнуло еще больше, она бросила стыдливый взгляд на свою слегка округлившуюся фигуру.

— Ну, вот, еще при людях скажи такое, только осоромить меня.

— А чего же мне не сказать и при людях? Скажу и при всех, что моя жиночка — молодец, что она меня любит, жалует! — казак подошел к молодой женщине и, нежно обвив ее рукою за талию, прошептал над самым ее ухом: — Что она скоро подарует мне сыночка!

— Да ну, пусти! Годи! — слабо отбивалась Орыся.

— Не пущу! Не пущу! — повторял со смехом казак, продолжая целовать ее раскрасневшиеся щеки.

— И не надоело до сих пор?

— Никогда не обрыднет!

— Так и поверила!

— Заставлю поверить! — и казак еще крепче прижал к себе Орысю.

Кораблик с головы Орыси сбился на сторону; пряди черных волнистых волос выбились из-под него и рассыпались по лбу.

— Да пусти же, ой, пусти! — повторяла она со смехом, вырываясь от казака, но казак не унимался. — Да пусти же, Остапе! Борщ простынет! — вскрикнула она наконец и, вырвавшись из объятий казака, отбежала в другую сторону светлицы.

— У, вьюн! — засмеялся казак и погрозил ей пальцем. — Ну, счастье твое, что борщ готов, а то бы не скоро ты вырвалась от меня!

Он отер свое раскрасневшееся лицо, оправил чуприну и уселся за стол.

Оглядываясь лукаво на мужа, Орыся осторожно подошла к печи, вылила в миску дымящийся ароматный борщ и поставила его перед Остапом; затем она нарезала хлеба, вынула из печи горшок каши, подсунула к нему мисочку гусиного сальца, подала ложки и приготовила все к обеду. Казак следил за всеми ее движениями ласковым, любящим взглядом.

— Ну, садись же и ты, голубка, — удержал он ее наконец за руку, — довольно хозяйничать! Не бойся, больше уже целовать не буду.

Орыся надула задорливо губки.

— Ну, с тобой не след было бы и садиться, — произнесла она, опускаясь рядом с Остапом на лавку, — смотри, как измял кораблик, а ведь это подарок пана Мазепы, — я его берегу.

— Не велика беда, купит он тебе новый.

— Эге, купит! Пускай же раньше еще приедет.

— Да он и приехал еще вчера.

— Вчера?! — Орыся всплеснула руками и даже подскочила на лавке. — Вчера приехал, и ты мне до сих пор ни слова про то! Ах ты, Господи, да как же ты мне еще вчера этого не сказал?

— Прости, голубка, ей–ей, забыл! Шел вчера домой, все думал, чтобы сказать тебе, а как увидел тебя, так все на свете и забыл.

Лицо молодой женщины озарилось счастливой улыбкой.

— Ну, ну! — погрозила она казаку пальцем. — Не подлещуйся. Когда бы не такой случай, не простила бы тебе этого никогда. Рассказывай же скорее, что, как?

Она пододвинулась к мужу и устремила на него горящий любопытством взгляд.

— Ты это о чем? — спросил с улыбкой казак, любуясь ее нетерпением.

— Еще и представляется, будто не знает! Мазепа один вернулся или…

— Нет, говорят все, что один.

Из груди молодой женщины вырвался глубокий вздох, веселая улыбка сбежала с ее лица.

— Да и напрасно он ищет, — проговорила она грустно, — уж если вы там и все скелеты их нашли, так чего же больше?.. С того света не возвращаются.

— Нет, голубка, не то. Видишь ли, тогда мы сгоряча одного не сообразили с паном Мазепой, что ведь и из напастников могло остаться два, даже три трупа на месте. Ведь старый Сыч саблей орудовал еще не хуже другого, молодого, да и Нимота… Ведь они, наверное, защищались? Живыми в руки не дались, уложили же хоть одного, двух напастников. Опять и то пришло нам в голову: зачем бы татарам убивать Галину? Ведь она для них дорогой товар, они бы ее даром не утеряли, еще б и сторожей поставили, чтоб не сделала себе чего.

— Ох, ох! Правда, правда! — Орыся печально закивала головой. — Бедная она, моя горличка, так по ее личику и видно было, что не ей судила доля счастье! Все такая печальная да задумчивая была… Ну, да ведь там Мазепа ее нигде в Крыму не нашел, а ведь как искал!

— Могли и в Турцию продать.

— Ох, верно, верно!

— Ну, вот, теперь же он из Турции вернулся: его гетман туда по войсковым справам посылал.

— И что же, что?

— Да бог его знает что, — я его еще и не видел: с самого утра гетман его к себе призвал да и держит вот до сих пор. Я думал сейчас после обеда сходить расспросить, как и что…

— Вот и горазд! — воскликнула радостно Орыся. — Так ешь же, ешь скорее да иди и смотри — не мешкай! Как только узнаешь все, сейчас же ко мне.

И Орыся принялась поспешно угощать мужа, веселая улыбка улетела с ее лица. Время от времени она повторяла снова: «Ах, бедная моя! Ох, несчастная!» И за каждым таким восклицанием она еще нежнее прижималась к мужу, словно мысль о чужом горе заставляла ее еще больше ценить свое счастье.

Наконец обед был окончен.

Остап поднялся с места, перекрестился три раза на образа и, подойдя к Орысе, крепко обнял ее.

— Ну, спасибо ж тебе, моя жиночка любая! А теперь я пойду.

— Иди, иди, да скорее возвращайся.

— Не загаюсь. Будь здорова.

— Бувай здоров!

Казак взял шапку и вышел в сени, Орыся последовала за ним. Приотворив надворные двери, он снова обратился к стоявшей за ним жене и, крепко обняв ее, поцеловал долгим, горячим поцелуем.

Орыся остановилась на пороге, следя влажным взглядом за удаляющейся фигурой мужа. Очарование его поцелуя еще не слетело с нее; она словно застыла у дверей с мечтательно устремленным вдаль взором, с легкой улыбкой, бродившей вокруг полуоткрытых губ. Смутные мечты счастья сновали, словно золотые нити, перед ее глазами, а из глубины сердца подымалось что-то такое теплое, такое жгучее, что заставляло приливать еще горячее кровь к ее смуглым щекам. Даже мысль о чужом горе не могла омрачить дивного состояния ее души. Как легкое облачко, скользящее в ясный солнечный день по светлой лазури, на минуту бросает тень, затмевает солнце и снова уносится дальше и от его минутной тени яркий блеск солнечного дня становится еще горячее, так и мысль о чужом горе не могла вполне овладеть Орысей; думка скользила лишь мимо и заставляла Орысю еще сильнее чувствовать свое собственное безоблачное счастье. Несколько минут стояла так Орыся, греясь на солнышке. Она не видела ни людей, проходивших мимо, не слышала звуков жизни, раздававшихся кругом. Как вдруг громкое причитыванье, раздавшееся совсем близко подле нее, заставило ее очнуться.

Орыся вздрогнула и повернулась в ту сторону, откуда доносилось это громкое причитыванье.

К ней подходил, опираясь на руку мальчишки–поводыря, какой-то нищий или монах; это трудно было разобрать: на нем была длинная монашеская одежда, но такая изорванная, такая заплатанная, что сердце молодой женщины невольно сжалось от сожаления к этому бедняку. Сребристо–рыжеватая борода и волосы монаха были всклокочены, темные глаза смотрели утомленно, тощее тело его сгибалось от усталости, — видно было, что нищий едва тащил ноги, и, если бы не рука его проводника, да не толстая суковатая палка, на которую он опирался другой рукой, — он, вероятно, свалился бы прямо на дорогу.