Игорь Лощилов - Несокрушимые Страница 4

   — Доблесть пана Лисовского всем известна, уверен, что на приступе твои люди будут первыми, — и видя, что тот довольно усмехнулся, продолжил: — Но крепость вряд ли стоит штурмовать с сильной стороны. С юга она кажется слабее, к тому же с той горы её удобно обстреливать пушками. Там ты и расположишься. Ас востока станет пан Тышкевич.

Лисовский не смог сдержать недовольного возгласа — указанное место приходилось на сожжённую Клементьевскую слободу, вряд ли его воинов обрадует знакомое пепелище. Утешало одно: он уже направил их к Служней слободе и к приходу Тышкевича там немного что останется.

А слобода, пока решалась её участь, жила своей жизнью. Хозяйки готовились к вечерней трапезе и управлялись со скотиной, мужики обиходничали и собирались кучками, чтобы поделиться новостями. В ту пору только и говорили об явлении нового царя Димитрия. Скотник Еремей, часто гонявший в Москву на продажу монастырский скот, божился, что самолично видел убитого самозванца, лежавшего перед московским людом голым, со всем своим расстригиным срамом и дудкой во рту, — стало быть, тот, кто появился ныне, ещё пущий самозванец, вор, а скорее всего, просто жид, подброшенный врагами нашенской веры. Такого давно пора бы турнуть взашей, la и Москве народ боязлив, только горланить горазд.

   — Рази в Москве дело? — возражали ему. — Царя Димитрия признали многие города и почти вся низовская земля.

   — Нашли послухов! — сердился Еремей. — Тама одни хохлы, казаки да холопы беглые. Энти своего вора завсегда покроют.

Такой довод трудно было оспорить, видели казацких «лисовичков» и убедились, что им по нраву не царский скипетр, а разбойный кистень. Недавно пришла весть о их новом бесчинстве в Коломне, когда тамошнего епископа привязали к пушке и так-то возили по городу для устрашения сомневающихся в истинности новоявленного царя.

   — Его признала царица Марина, — робко напомнил Оська Селевин только что привезённую из Тушина новость.

Мужики почесали головы, не зная, что возразить. Лишь Еремей строго прикрикнул:

   — Неча баить, что собаки лают!

Мужики довольно закивали: так-де и надо, не встревай и не порть разговора. По-иному Оську здесь не воспринимали.

Селевиных было три брата, тесто вроде бы одно, а замесилось по-разному. Старший, Ананий, получился самым основательным и умелым; любое дело было ему по плечу, а то, к чему не навычный, враз освоит, упорства у него на всех троих с лишком. Средний, Данила, — красавец и удалец, этим всё сказано. А младший, Оська, испортил породу: вида невзрачного и нравом робкий. Каждый жил, как Господь положил. Ананий молодые годы в распыл не бросил, женился рано и жил отдельно своим хозяйством. Быстро обустроился, потому как не праздничал, всё в поле работал или на дворе что-нибудь мастерил, но за плотницким делом свою Груню не забывал и настрогал двух парнишек. Данила сызмальства определился на военную службу в монастырь. Начинал с того, что за конями ходил и оружие чистил, потом всё выше, выше и к двадцати годам дорос до началования сотней. Должность для его лет немалая, но далась не напрасно: никаких привязанностей, кроме службы, парень не знал, на девок, бросавших на красавца жаркие призывные взгляды, не обращал внимания, всем им предпочитал Воронка, необычайно преданного ему чёрного жеребца, которого растил с самого рождения. Старшие Селевины умерли рано, хозяйство оставили крепкое и при этаких братцах все заботы свалились на Оську. Он особенно не противился. Так и жил этот тихий и трудолюбивый парень, в стороне от братьев и остальных, считавших его чем-то вроде блаженного и не стеснявшихся показывать ему истинное положение в слободе.

— Я эту царицу самолично видел, — объяснил Еремей, — не царица — мокрица, маленька да лукавенька, её в ступе не утолчёшь, а значит, и веры не на грош. Нашенской державе таковых не надобно.

Покуда так-то разговаривали, выбежала жена Еремеева, баба вредная, крикливая, прозванная Гузкою, и стала мужиков разгонять. С ней не любили связываться — опозорит, оговорит, а то и кочергой ударит — начали потихоньку расходиться. И сам Еремей, хорошо знающий, как устроить государство, послушно повернул к дому.

Вдруг на дальнем конце, будто сразу сто Гузок завопили, заревела скотина, всполошилась испуганная птица. Вихрем налетело воинство Лисовского и понеслось по слободе, оставляя за собой стенания и кровь. Разбойную ватагу возглавлял дородный вислоусый казак в бараньей шапке и необыкновенно широких шароварах, куда забрасывалось награбленное. Он уже раздулся, подобно рыбьему пузырю, и был вынужден приметно замедлить ход. Никого не боявшаяся Гузка храбро выступила ему навстречу.

   — Откуда тебя вора поганого черти занесли? Ты почто, морда бесстыжая, честных людей грабишь?

Опешил казак от её пронзительного крика, а Гузка, не удовольствовавшись руганью, хвать его кочергой за гашник, да так рванула, что казацкие шаровары мигом оказались на земле, вывалив добычу. Крикнул казак, прикрыл срам, повинуясь остаткам былой совести, да хватило их только на чуток. Подоспевшие товарищи стали зубоскалить: на такую ведьму не с Федькиной-де пушкой ходить, у неё и фитиль-то отсырел, вишь, болтаеца. Федька долго не думал, скакнул к Гузке с руганью, завернул ей юбку и завязал над головой остатком гашника — получай ответный подарок. Гогот разбойников покрыл вопли несчастной женщины, Еремей не выдержал, поднял упавшую кочергу и бросился на обидчика. Федька без труда отразил удар и взмахнул саблей — упал Еремей с раскроенной головой рядом с голосившей женой. Разбойник тем не успокоился и с криком: «Всё сучье племя повыведу», устремился к Еремееву дому. Там в это время находилась только их дочка Марфа, которая с коровами управлялась. Того, что происходило на улице, она не слышала, потому как доила и песни пела, была у неё такая привычка. Федька по дому рыскать не стал, сразу на голос двинулся. Раскрыл коровник, а там такую кралю увидел, что все разбойные мысли у него из головы повылетели кроме одной. Убавил голос, заворковал, словно вытютень, но это ему только показалось, испитая, простуженная глотка ничего более приятное, чем крики мартовского кота не испускала.

   — Иди ж до мэнэ, любочка моя, — замяукал кот, направляясь к девушке, одной рукой придерживая волочащиеся по земле шаровары, другой сжимая саблю, — я тебе монисто подарю да платье бархатное. — Марфа схватилась за вилы. — Та нэ балуй, рыбонька, у Хведьки тоже вила есть, хучь нэ така вострая.

— Стой, вражина! — крикнула Марфа.

Тот и глазом не повёл, продолжал приближаться. Тогда Марфа сделала резкий тычок и не успела опомниться, как проворно увернувшийся Федька заключил её в медвежьи объятия. Девушка забилась убойной птицей, зашлась в смертном крике, да разве такого остановишь? Разорвал рубаху, принялся грудь слюнявить, теперь слов не говорил, только булькал. Силы у Марфы уже совсем иссякли, осталась одна лишь гадливость, будто помоями облилась. Федька деловито подминал её под себя и вдруг вздрогнул, оборвавши бульканье, изо рта хлынула кровь. Он всё ещё продолжал скрести руками, так что девушка не сразу поняла, что это уже были смертельные объятия. С трудом освободившись, устремила она полный ужаса взор на бьющегося в агонии насильника, не смея поверить в своё счастливое избавление. Но вот последняя страшная судорога прошлась по его телу, заставила выгнуть спину, так что сразу стало видно торчащее в ней топорище, и всё было кончено.

Марфа огляделась и в тёмном углу увидела соседского парня Оську Селевина. Тайный воздыхатель, он сердцем почуял грозившую беду и, схватив первое, что попалось под руку, бросился на выручку девушке, а теперь, ужаснувшись содеянному, дрожал от страха. С минувшей весны Марфа явно благоволила его брату. Да и как иначе? Данила — парень загляденье, и лицом, и статью, с жарким взглядом, от которого падает сердце и так холодит в груди, будто смотришь с высоты. Такому можно показать и силу, и слабость — всё, что пожелает. С Оськой же она всегда была строгой, держала на отдалении и лишь иногда допускала одну вольность — насмешливо язвила. А тут вдруг, осознав происшедшее, зарыдала в рёв с таким отчаянием, что не обращала внимания на наготу и не пыталась прикрыться. Вид беззащитной девушки, бывшей доселе недоступной, прогнал Оськины страхи. Он шагнул к ней, бормоча утешительные слова, и Марфа доверчиво прильнула к нему, постепенно успокаиваясь. Оська впервые почувствовал себя настоящим мужчиной и замер от восторга, готовый простоять так всю оставшуюся жизнь. Но счастье длилось недолго. Со двора донеслись крики казаков, обеспокоенных долгим отсутствием товарища. Оська оторвался от девушки, закрыл ворота коровника на засов и вытащил топор из Федькиной спины. Теперь он мог сражаться без страха.

   — Хведька, где ж тебя лихо носить? — слышались голоса. — Тикай виттеля хучь бэз штанцив, мы глядеть нэ будэмо.