Алексей Салмин - Буря на Волге Страница 4

Веретенников оживляется, в глазах у него сверкают злые огоньки.

— За револьвер, который дал осечку...

— Разве не за поджог?

— За поджог — это вон Маслихин, а меня за другое... — вздыхает Веретенников. — В работниках я был у Захватова. Ну, в летний день, только что вернулся с поля, чечевицу ходил косить, а хозяин и говорит мне: «Вот чего, Степан, до ужина еще много, свез бы ты возок навоза на первую десятину, что на прогоне, тут недалеко, успеешь». — «Что же, — говорю, — ладно». Наложил телегу, запрег жеребца и еду в поле. Сижу, значит, на возу и размечтался, вспомнил, что мне Дуся говорила... Эх, девка была, как свежий огурчик... Вот мы с ней сговорились, как возьмем после покрова расчет, так и поженимся. Выехал уже за ограду. Солнышко скрывается, жнивье покраснело. Стадо гонит навстречу пастух. Как хлопнет он кнутом — мой Карько как шарахнется в сторону и понес чесать по полю. Телега со шкворня долой, а я с навозом в сторону. Волочусь на вожжах за передком, а тут как раз на повороте столб. И двинуло меня об него со всего размаху. Я и не помню, как выпустил вожжи. А жеребец катит с передком по деревне и как был в упряжке, так и саданул через забор. Ну, сбрую всю изорвал, оглобли в щепки, глаза у него, как угли, горят, весь дрожит и храпит. Хозяин за это и начал вздушивать меня: пригрозил, что за все удержит. И так, думаю, получать гроши да еще вычтет, на что же тогда я буду жениться? Ну и решил добывать ему сбрую новую, чтобы поменьше было вычетов. В первый же праздник отправился в гагаринский лес, за новыми оглоблями. Облюбовал два молоденьких дубочка, тюкаю топориком. Свалил уж, начал было сучки очищать и слышу — что за черт — вроде валежник сзади меня хрустит. Обернулся, а там охранник из барской крадется и целится в меня. Ему дано было право стрелять на месте. Он и до этого злой был на меня за Дусю, а тут и вовсе решил разделаться, «Стой, — говорит, — дай-ка я попробую свой новый бердан на этом остолопе...» Подскочил ко мне вплотную — чуть в лоб дулом не достает, чвик — осечка, второй раз чвик — тоже. Я не будь дурен, мазнул его обухом между глаз. Он хлоп на пенек, башкой в сучки. Я цоп его ружьишко и пристукнул прикладом. Теперь, думаю, надо скрываться, пока не поздно. Только выскочил на просеку, а тут верховой объездчик, и сразу же за топор, а тот в крови. Тут все и выяснилось, вот теперь и отдуваюсь...

— Сколько тебе приботали? — спросил Чилим.

— Пятерку. Это бы черт с ней, да только Дуську-то больно жалко. Эх, и девка была... — вздохнул Веретенников. — Ждать обещалась.

— Жми, ребята! — крикнул Чилим и тихо добавил: — Бобик подходит.

— Поживей! — крикнул конвойный.

Пока работали на втором участке, на первый уже привезли инструмент и взрывчатку.

В помощь подрывнику начальство назначило Чилима и Веретенникова. Подрывник держит сожженное напарье, а Чилим с Веретенниковым бьют кувалдами. Потом вычищают из отверстия щебень и, засыпав заряд, снова забивают отверстие, оставив узкую скважину для фитильной спицы. Конвойные гонят всех в укрытие, за скалы, подрывник горящей головешкой дотрагивается до фитиля и тоже прячется. Земля под ногами вздрагивает, раздается оглушительный грохот — и часть скалы валится в воду, выбрасывая тучи брызг.

— Ура! — кричит офицер и тут же выгоняет всех скатывать остатки взорванной скалы.

Приехавший подрывник, проработав неделю, был переброшен на другой, более важный участок, а подрывное дело осталось за Чилимом. Работа шла и у него неплохо, если бы не случилось несчастье. Как-то Чилим поджег фитиль, но взрыва не последовало.

— Должно быть, спичка отсырела, — сказал Веретенников. — Надо бы добежать и взглянуть.

— А если взорвет?

— Ну, что ж, — улыбнулся Веретенников, — другого жениха Дуся найдет...

— Нет уж, лучше я сам, — сказал Чилим.

— Беги! — подтолкнул его конвойный.

Чилим пробежал шагов двадцать и, оглушенный взрывом, покатился под откос.

Левая рука, повыше локтя, болталась у него как на веревочке. Когда разорвали мокрый от крови рукав, то увидели торчащий наружу обломок кости. Чилим потерял сознание. Так и отправили его на лечебный пункт, где фельдшер сделал перевязку, а потом перевезли в иркутскую тюремную больницу.

Месяца через три, когда тюремное начальство в присутствии врача проверяло больных и снимало с довольствия умерших, увидели в списке фамилию Чилима.

— Что с ним делать? — спросил надзиратель.

— Хорошо, если на своих ногах доберется домой, — ответил врач, — а то и в дороге может...

— Почему же? — не понял надзиратель. — Рука затянулась.

— Собственно, это уже не рука...

— Ну пусть и одной работает.

— Нет, — не соглашался врач. И, наклонившись к надзирателю, шепнул ему: — Легкие-то у него...

— Понятно, — сказал надзиратель и вычеркнул фамилию Чилима из списка, сняв его с тюремного довольствия.

Начало августа 19О5 года. Федора Ильинична вышла из своей лачуги и присела на край завалинки в ожидании Васи. Он с утра еще ушел в затон удить окуней, Поглядывая вдоль улицы, она услышала свисток савинского парохода, подходившего к пристани. Этот заунывный гудок напоминал ей далекое прошлое. Когда она была еще девушкой, то, услыхав гудок, бежала встречать пароход, на котором служил ее отец лоцманом и всегда что-нибудь привозил — или гостинцы, или обновку. Позднее, когда была молодушкой, бегала встречать мужа, шли они домой всегда веселые и счастливые. А теперь — одна-одинешенька, и некуда голову приклонить...

Тяжело вздохнула Ильинична, вытирая ладонью слезы на впалых щеках.

Громкий кашель невдалеке вывел ее из задумчивости. Она увидела подходившего человека в серой со множеством заплат рубахе, с заправленным под веревочный поясок левым пустым рукавом.

— Здравствуй, старуха! Вот и я, — хрипло произнес он, силясь выдавить улыбку, — Чего же плачешь? Али не рада?

— Милый ты мой! — всплеснула руками Ильинична. — Да разве это ты пришел?! — заголосила она и припала к нему головой. — Тень от тебя осталась. 

— Ну хватит, Федынька, слезой горю не поможешь... — утешал он жену.

В конце улицы мелькнула пунцовая рубашка, это бежал его Вася со связкой окуней на кукане.

— Тятька! — подбежал он к отцу.

У Чилима задрожали плечи. Он, сидя на завалинке, зажал сына в коленях. Широкой ладонью молча гладил его черные вьющиеся волосы.

— Мамка! Иди вари уху!

Вошли в избу, Вася втащил отцовскую котомку, в которой болтались запасные лапти, жестяная кружка и кусок черствого хлеба.

— Вот и все, что заработал за три года, — сказал Чилим, вытаскивая из мешка свои пожитки.

— А рука где? — спросил Вася, пощупав пустой рукав.

— Оторвало, сынок.

— А больно было?

— Не помню, милый... Как я рад, что, наконец, добрался... — сказал Чилим и закашлялся.

— Настыл, что ли? — спросила Ильинична.

— Ничего, ерунда, пройдет...

Но Федора Ильинична горестно качала головой — она знала, чем может кончиться эта ерунда...

И, действительно, после приезда Иван Петрович весь как-то размяк и все больше лежал на холодной печке.

Тюремный врач в своих предположениях ненамного ошибся.

Спустя полтора месяца, как-то вечером, залезая на печку, Чилим пожаловался:

— Ну, старуха, видно, я оставлю вас вдвоем с Васей...

Утром Чилим умер.

Глава четвертая

Ветер завывал, крутил воронкой давно опавшие желтые листья и рассыпал их по грязной улице. На деревню наплывала густой тяжелой тучей осенняя ночь.

Уныло смотрели темные окна в низеньких почерневших избенках. В крайней к обрыву над Волгой мерцает тусклый огонек тоненькой свечки, прилепленной к гробовой доске у изголовья. Ветер прорывается в щели и тихо шевелит суровый саван. Правая рука покойного лежит на груди, а левый пустой рукав прихлестнут черной тесемочкой. В переднем углу, перед медным распятием, теплится лампадка, и чтица перед ней гнусаво произносит непонятные слова. У порога, сгорбившись, стоят три старухи, изредка нехотя крестятся и часто перешептываются, видимо, осуждают бедность, оставленную покойным. Из чулана слышны одинокие вздохи и тихое рыдание Ильиничны. У самого окна сидит на скамейке мальчик. Он смотрит в заплаканное стекло на улицу — и что-то тяжелое, как эта непроглядная туча, давит ему сердце. Но мальчик не плачет, он только вздыхает.

— Сходил бы ты, Васенька, за водицей, — тихо сказала вышедшая из чулана мать, вытирая синим фартуком мокрые от слез глаза.

Он так же молча встал и тихо вышел, точно боясь потревожить покой.

— Ах, Чилим, Чилим, — вслед ему произнесла одна из старух, перекрестившись. — Сколько же ему годков, Ильинишна?

— Тринадцатый, — ответила сквозь слезы мать.

— Хоть бы еще немного протянул, — обратилась старуха в сторону покойного. — Пристроил бы куда мальчишку... А теперь куда же ему, осиротевшему? Эх, Иван Петрович, как ты оплошал...