Штефан Хейм - Хроники царя Давида Страница 4

Эсфирь сидела на дорожной попоне, покачиваясь под беспощадным солнцем, под глазами у нее были темные круги; она опиралась на Шема и Шелефа, моих сыновей от Хулды, шагавших рядом с ней. Сердце мое пожалело Эсфирь, и я велел сделать привал в тени большого камня, на верху которого росло фисташковое дерево.

Но Эсфирь сказала:

— Я знаю, как торопишься ты в Иерусалим, Эфан.

Я видел, как осунулось ее лицо, слышал, каким хриплым было ее дыхание, и вспоминал ее прежнюю: своенравную и жизнерадостную, остроумную и веселую, исполненную внутренней красоты. И я сказал:

— Я хотел бы прибыть туда с тобой, Эсфирь, любимая моя.

Она ответила:

— Если ГОсподь захочет, я буду жить. А если не захочет, то придет ангел ГОспода, положит руки свои мне на сердце и оно остановится.

И Яхве хранил сон Эсфири в этой тени, пока не подул вечерний ветерок и не пришло время отправляться дальше. Путь наш был долгим, и продвигались мы медленно, ибо останавливались каждый раз, когда Эсфирь ослабевала. Но на седьмой день достигли мы гребня вершины над ручьем Кедрон, откуда увидели Иерусалим: его валы, и врата, и башни над вратами, его сверкающие крыши, дарохранительницу, яркое пурпурное пятно на ослепительно белом фоне дворца и крепости.

И я пал ниц пред ГОсподом и благодарил его за то, что привел он меня и спутников моих пред город Иерусалим, и обещал я во славу его принести в жертву на алтаре, воздвигнутом царем Давидом на току Орнана, жителя земли Ханаанской, жирного барана и нежного козленка; барана — в знак благодарности за окончание нашего путешествия, а козленка — в подкрепление молитвы о божественной защите города Давидова и двора царя Соломона.

На зубцах стен и на башнях стояла стража, которая издалека заметила нас и не спускала с нас глаз, пока мы приближались к большим воротам. Стражник-хелефей остановил нас, а когда я показал ему свои подорожные, он крикнул начальника привратной стражи.

— Историк?! — начальник стражников умел читать. — Нам в Иерусалиме нужны каменотесы, каменщики, подавальщики раствора, даже сапожники были бы полезны; но, смотри-ка, к нам пожаловал историк!

Я указал на царскую печать.

— Этому народу нужна история, — продолжал капитан, — как мне прыщ на моем мужском достоинстве. Они рождаются глупцами и таковыми умирают, они предаются разврату со своими матерями и своими овцами, а ты хочешь дать им историю. Им и без твоей истории тяжко… А здесь что? — Он ткнул грязным пальцем в один из ящиков. — Что там внутри?

— Часть моих архивов, — отвечал я.

— Открывай.

— Но дощечки выпадут, все перемешается.

— Я сказал, открывай.

Узел никак не хотел развязываться. Я изо всех сил потянул за ремень. Ящик открылся, и драгоценные мои глиняные дощечки упали в пыль. Толпа у ворот захихикала. Кровь ударила мне в голову; я хотел возвысить голос на капитана, но тут взгляд мой упал на толпу. Это были странные люди, совсем не такие, как в маленьких городах, подобных Эзраху. Это были воры, праздношатающиеся, бродяги, беглые рабы — головорезы всех мастей, одетые в лохмотья; были тут и калеки, выставляющие напоказ свои культи, свои слипшиеся волосы, свои гноящиеся глаза. Это было болото, на котором вознесся новый Иерусалим, обратная сторона величия царя Соломона — отбросы нового времени, слишком медлительные, слишком ленивые или просто слишком слабые, чтобы воспринять новый дух, новые пути. И они насмехались надо мной и угрожали мне; вероятно, из-за сорока ослов, нагруженных моим скарбом, а может быть, потому, что был я историком; стоило начальнику стражи лишь слегка кивнуть головой — и они набросились бы на нас, как гиены на кусок падали.

Но начальник стражи выхватил из-за пояса плеть и взмахнул кожаными ее ремнями над головами. Шем и Шелеф торопливо собрали дощечки. Я уложил их обратно в ящик и наспех завязал его.

Так вступили мы в этот город.

Ах, это лето! Это лето в Иерусалиме!

Один пронизанный солнцем день сливается со следующим. Эсфирь страдает. Хулда дремлет, и пот струится по ее отекшему лицу. Даже Лилит поблекла и безрадостна.

Мне бы подумать о жаре, о мухах, о душном зловонии города, прежде чем давать слово на второй день после праздника Пасхи предоставить себя в распоряжение для работы над Хрониками царя Давида.

Каждый, кто имел возможность, бежал из города. Царь и его двор вместе с гаремом отправились в царские загородные владения на озере Киннереф, чтобы насладиться там освежающей водой; лишь только десяти наложницам Давида, к которым на глазах у всего народа вошел его взбунтовавшийся сын Авессалом и которые с тех пор были не у дел, не позволили поехать со всеми, несчастные существа! Мне еще повезло: Иосафат, сын Ахилуда, дееписатель, по делам службы должен был оставаться в Иерусалиме; посему я смог сообщить ему о своем приезде. Он поручил меня управляющему царской недвижимостью. Этот достойный человек, который жаждал лишь того, чтобы тоже как можно скорее покинуть город, удостоил меня короткой беседы и показал якобы единственное свободное жилище, которое он имел в своем распоряжении — дом № 54 в переулке Царицы Савской. Дом, в котором было три комнаты, находился в квартале правительственных чиновников и левитов второго и третьего разряда. Хотя строители ушли отсюда совсем недавно, в штукатурке уже появились трещины, из потолков торчали пучки соломы, а крыша подозрительно покосилась. Кроме того, дом был слишком мал; нужно было сделать к нему пристройку — рабочий кабинет. По своему положению, как редактор Хроник царя Давида, я имел на то право и нашел ростовщика, согласившегося ссудить мне необходимую для строительства сумму, но где взять в Иерусалиме каменщиков и плотников? Все имеющиеся в наличии ремесленники от восхода солнца и до его заката, кроме суббот, работали на возведении Храма, царского дворца, конюшен и сараев для новых царских боевых колесниц, жилищ для царской челяди, присутственных зданий для все множащихся правительственных служб. Шем и Шелеф, школа которых была закрыта на летние каникулы, слонялись по улицам, словно бездомные собаки; они рассказывали, что в Иерусалиме можно достать все, надо только знать нужных людей и подмазать где нужно. Я не против того, чтобы использовать связи и расстаться с несколькими сребрениками; но я еще чужой в этом городе, новое мое положение слишком неопределенно, да и вообще обстановка весьма сложная; я не мог позволить себе сделать неправильный шаг.

Короче говоря, я вынужден был отказаться от своих скромных строительных планов. Кроме того, мои денежные ресурсы истощились. В царском казначействе, которое находилось к югу от строящегося Храма, осталось всего лишь несколько служащих, да и они исчезали из своих служебных комнат при первой же возможности. После многочасового ожидания мне удалось наконец обнаружить некоего Фануила, сына Муши, чиновника третьего разряда, который меня терпеливо выслушал. Затем, перерыв кучу пыльных глиняных осколков и обрывков кожи, он сообщил мне, что ни платежного поручения, ни какого-либо другого документа и даже указания относительно меня не поступало и до праздника Кущей, который царь Соломон и его приближенные будут праздновать в Иерусалиме, не стоит ничего и ожидать.

Я горестно запричитал и спросил, неужели в Иерусалиме нет никого, кто мог бы разрешить выплатить задаток и кто захотел бы это сделать?

На это Фануил, отгоняя мух от своего морщинистого лица ответил мне: даже если в Иерусалиме и нашелся бы человек, облаченный такой властью, будет ли достаточно его подписи? Сегодня он подпишет, а завтра, быть может, его уже и не будет на прежней должности, и, значит, эта подпись ничего не будет стоить. Разве известно, чьи имена значились в том списке, что передал царь Давид на смертном одре сыну своему Соломону? Поэтому каждое платежное поручение должно быть скреплено либо царской подписью, либо царской печатью.

На это я, чуя ценную информацию, заметил: я тоже слышал об этом списке, но видел ли его кто-нибудь? А может, этот эфемерный список — лишь слух, распускаемый для того, чтобы оправдать действия Ванеи, сына Иодая?

Фануил, опасаясь, что разговор может зайти слишком далеко, уклончиво ответил: не пора ли нам слегка перекусить, ибо солнце уже высоко и близится полдень?

Несмотря на то что мой кошелек изрядно похудел, я немедленно поинтересовался, не составит ли он мне компанию в скромной трапезе; быть может, он знает какую-нибудь харчевню за городской стеной, где мы смогли бы найти тень, приличное вино и сочный кусок жаркого из ягненка?

Ибо занятие историей состоит не только в изучении обожженных глиняных табличек.

И был уже царь Давид старым, и вступил он в преклонный возраст, и никак не мог согреться, хотя и была с ним сунамитянка Ависага, красивая девушка со стройной фигурой, которая нежно о нем заботилась. И знал он, что дни его сочтены; но если и отдавал он предпочтение Адонии, или Соломону, или кому-нибудь другому из своих сыновей, то об этом он молчал.