Зоя Воскресенская - Сердце матери Страница 40

— Благодарю, — пробормотал Вячеслав Александрович и продолжал стоять.

— И одет-то по-чудному, — рассматривала его старушка, — сам в летнем, а на голову и ноги уже зимнее напялил.

— По погоде, бабушка, и оделся, — ответил доктор. — Видишь, снег с дождем перемешался, ни зима, ни осень. Плащ мне в самую пору.

По раскисшей дороге вдоль железнодорожного полотна шла колонна арестованных. Люди с трудом вытаскивали ноги из густой грязи.

— И сколько их гонют! — пригорюнилась бабка. — Почитай, уже три года на каторгу людей гонют, и конца-краю не видать.

— Всю Россию на каторгу не угонишь, — вырвалось у Левицкого.

— Вот-вот, и я говорю — не угонют. Моего внучка Павлушку тоже угнали. «Ладно, — сказал он на прощанье, — придет опять пятый год, так мы им покажем».

По вагону шел жандарм, придерживая рукой шашку. Он посматривал по сторонам, прислушивался к глухому ропоту людей.

— Правильно говоришь, мать, — ответил доктор, завидев жандарма. — Царю надо воздать должное. Верой и правдой служить надо, — сказал и поперхнулся, словно что-то несвежее проглотил.

Жандарм с почтением посмотрел на солидную фигуру мужчины, окинул подозрительным взглядом старую женщину.

— А я-то думала, что ты настоящий человек, а ты вон кто! — плюнула бабка в сторону Левицкого и пересела на другую скамейку, продолжая ворчать. — Ты и стоишь-то, наверно, из почтения к жандармам, всю дорогу навытяжку. Вернется мой Павлушка с каторги, мы вам покажем…

Левицкий сморщился, как от боли, но промолчал.

Поезд подходил к московскому вокзалу.

На площади доктор вскочил в трамвай. Осмотрелся и с облегчением вздохнул: все места были заняты. Можно постоять. Ухватился за ремень и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону. Сидящий рядом студент, взглянув на осанистую бороду и усы солидного господина, встал с места:

— Садитесь, пожалуйста.

— Спасибо, я сейчас выхожу. — Левицкий недружелюбным взглядом окинул студента.

На первой остановке сошел и, подняв воротник плаща, с осторожкой зашагал по скользкому тротуару.

В гостях у Ульяновых сидит Григорий Степанович. Самовар на столе допевает свою песенку, в окна шлепаются мокрые комья снега и тяжело сползают вниз по стеклу.

Анна Ильинична угощает гостя чаем, Мария Александровна в кресле-качалке, закутанная пледом, зябко поеживается. Углы комнаты, обставленной тяжелой хозяйской мебелью, тонут в полумраке.

— Уж я и счет потеряла, сколько раз мы после Симбирска переезжали с места на место, — рассказывает Мария Александровна.

Анна Ильинична сняла эти две небольшие комнаты в меблирашках на Божедомке в октябре 1908 года. Предстояла большая и важная работа по изданию книги Владимира Ильича. Нужно было затеряться в большой Москве, поменьше встречаться с людьми, чтобы не привлечь внимания полиции, не поставить под удар книгу, которую все с таким нетерпением ждали.

Но близкие друзья находили их и здесь. Григорий Степанович — земляк, из Симбирска. Работает сейчас в Саратове. Был рабочий паренек — Гриша, но за эти годы успел закончить техническое училище, поработать агентом «Искры», быть хозяином подпольной партийной типографии, познакомиться с тюрьмой, бежать за границу и там, не теряя даром времени, сдать экстерном экзамен за технологический институт.

— Я сейчас важная персона, — смеется Григорий Степанович, — получил место баулейтера — производителя работ в крупной немецкой фирме, строю трубочный завод под Саратовом. В кабинете у меня теле фон, сейф, к которому никакие специалисты из полиции не смогут подобрать ключ. Есть где хранить нелегальную литературу.

Григорий Степанович расправил свои роскошные усы и помотал головой, чтобы освободить шею от высокого, туго накрахмаленного воротничка.

— Вот к этой штуке, — показал на воротничок, — никак привыкнуть не могу.

Высокий, синеглазый, с гладко выбритым подбородком, одетый в модный темный костюм, он никак не походил на потомственного рабочего, и, уж конечно, никакой жандармский глаз не смог бы в нем заподозрить большевика.

Сидели и вспоминали симбирские годы, волжские просторы.

— Самую главную новость я припас на закуску, — сказал Григорий Степанович. — Я еду в Париж, к Владимиру Ильичу.

— Вы увидите Володюшку! — всплеснула руками Мария Александровна.

— Да, меня посылают наши посоветоваться с Владимиром Ильичем, как быть с меньшевиками. Туманят они мозги рабочим, сами ни во что хорошее не верят, зовут приспосабливаться к царским законам, придумывают разные учения, доказывают, что революция погибла. А у нас знаний не хватает, чтобы разбить их доводы.

— Да, здесь нужно сильное оружие против всех этих лжеучений, которые выросли как ядовитые грибы, — ответила Анна Ильинична. — И Владимир Ильич отлично это знает. Он написал книгу по философии. Она очень поможет всем нам положить конец путанице и блужданиям в рабочем движении. — Анна Ильинична вздохнула. — Рукопись этой книги Владимир Ильич уже отправил в Москву, и вот она где-то задержалась. А может быть, попала в руки полиции?

— Вы не рассказывайте Владимиру Ильичу о моей болезни, — предупредила Мария Александровна, — не тревожьте его. Скажите, что чувствую себя хорошо, не болею. Присмотритесь, как они там живут, не нуждаются ли в чем.

— А о московских делах передайте Владимиру Ильичу следующее… — сказала Анна Ильинична.

— Я пойду к себе, отдохну, вы занимайтесь своими делами.

Анна Ильинична провела мать в спальню, усадила ее в кресле, закутала больные ноги пледом.

Разговор Анны Ильиничны с Григорием Степановичем прервал звонок в передней.

Григорий Степанович вынул из жилетного кармана визитную карточку баулейтера фирмы «Вейсман и К°» и положил на стол.

Анна Ильинична пошла открывать дверь.

— Здравствуйте, доктор, — приветствовала она Левицкого. — Как вы кстати, мамочка себя очень плохо чувствует.

Вячеслав Александрович снял шапку, плащ и беспомощно посмотрел на ботики.

— Вам подать стул? — спросила Анна Ильинична доктора.

— Нет, нет. Если разрешите, я останусь в ботиках. Мне трудно нагибаться.

Левицкому не было еще и сорока лет, и Анна Ильинична посмотрела на него с сожалением.

— Познакомьтесь, — сказала она и провела его в комнату.

Григорий Степанович пододвинул доктору стул. Анна Ильинична налила стакан крепкого чаю.

— Присаживайтесь, — пригласила она Вячеслава Александровича.

— Благодарю. Я с детства привык к «а-ля фуршет» — пить чай стоя, — пошутил доктор, искоса посмотрел на визитную карточку, перевел взгляд на фетровую шляпу Григория Степановича. — Вредная шляпа, — сказал он резко.

— Вы как доктор полагаете, что в шляпе ходить сейчас не по сезону? — любезно откликнулся Григорий Степанович. — Но я по делам фирмы еду за границу, а там меховых шапок не носят.

— Разрешите, я пройду к больной, — сказал Вячеслав Александрович.

Присутствие Григория Степановича, которого доктор принял за немца, его обеспокоило.

Анна Ильинична открыла дверь в спальню.

— Здравствуйте! Какие жалобы? — нарочито громко сказал доктор, чтобы не выдать себя за старого знакомого перед немцем.

Он тщательно прикрыл дверь.

— Здравствуйте, дорогой Вячеслав Александрович. Как давно я вас не видела и как вы кстати пришли!

— Я вам привез клад, драгоценности, — прошептал Вячеслав Александрович, наклонившись к Марии Александровне.

— Какой клад? Откуда? — несказанно удивилась она.

— От Владимира Ильича.

— От Володюшки? Вы его видели?

— Шесть лет назад в Цюрихе. Я тогда ездил во Францию изучать шляпное производство и завернул к нему. Видите ли, русский фетр делают с применением ртути. Масса отравлений среди рабочих, а во Франции нашли новый метод… Но об этом после. Сядьте, пожалуйста, спиной ко мне.

Мария Александровна, все еще недоумевая, поднялась с кресла, плед соскользнул с колен и свалился на пол.

— Не беспокойтесь, я подниму плед через пять минут. А пока я должен снять пиджак.

Мария Александровна недоумевала: что это случилось с Вячеславом Александровичем, обычно таким серьезным и простым? Его чудачества сегодня были непонятны.

— Я еще тогда, в Цюрихе, сказал Владимиру Ильичу, чтобы он располагал мною, и вот я счастлив доложить, что он оказал мне высокое доверие…

Вячеслав Александрович снял пиджак. Грудь его была тщательно забинтована по всем правилам медицины.

Доктор стал разматывать бинты и снимать с себя листы рукописи, которые осторожно укладывал на стол.

— Ну, теперь смотрите, — сказал он торжественно, освободившись от последнего листка и надев пиджак. — Теперь я и плед могу поднять.

Мария Александровна повернулась, увидела пачку листов, прочитала на верхнем листе: «Материализм и эмпириокритицизм».