Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот Страница 40

Постель ему постелили на улице, и он сразу же лег. Он знал, что скоро рассвет, что скоро утро, закрыл глаза, стараясь заснуть, но сон не шел к нему. Ему казалось, что и сейчас еще слышен вопль, горестный вопль жены по мужу. И он мысленно представил себе все степи и все аулы, и как в каждом ауле сейчас плачут женщины и дети, которые не понимают, зачем идет где-то война, проливается кровь, и почему воюет русский царь, и зачем нужно, чтобы и казахи воевали.

Когда он еще подходил к постели, ему казалось, что он заснет сразу, только голову на подушку положит. Он ворочался так и сяк, но спать не мог. Наконец он лег на живот, подмяв подушку под грудь, и сразу почувствовал что-то твердое под правым боком. Он сразу вспомнил, что это, засунул руку туда и нащупал серьги…

Бежав из тюрьмы, он стал бродягой, что-то звериное появилось в нем. Боясь попасть на глаза кому-нибудь, он шел по ночам, по-волчьи пробираясь самыми безлюдными местами. Он обтрепался и отощал. Когда он однажды на рассвете подошел к Челкару и, как чайки, перед ним запестрело множество белых домишек, он решил войти хоть ненадолго в город, потому что он не мог быть больше один, без людей.

Но потом он вспомнил, что до его аула, до жены и ребенка всего три дня конного пути, жаркое нетерпение овладело им. И хоть он шел всю ночь и устал, он решил идти дальше. Далеко обогнул он город и ходко зашагал но безлюдной стороне озера. Подойдя к устью маленькой речонки, впадающей в озеро и высыхающей в жаркое лето, он услыхал впереди и внизу голоса. Еламан сразу остановился, напряженно посмотрел вперед — над кромкой оврага двигались три головы. По привычке он тут же пригнулся и свернул в сторону, чтобы обойти людей. Но те заметили и окликнули его:

— Эй, путник, подойди-ка!

Еламан медленно, осторожно подошел, заглянул в овраг и сразу догадался: степные казахи — сборщики шкур и шерсти ехали в город на базар. Длинный рыдван, тяжело груженный тюками, завяз в грязи и завалился набок. Двое казахов, одетые под татарских купцов, кричали и матерились. Третий был возчик.

— У, шакал, ты бы так да эдак! — орали сборщики.

Потом замолчали, стали просить Еламана помочь. Еламан молчал, глядя на рыдван и думая, как бы его ловчее вытащить. Но те поняли его по-своему.

— Ты же казах, дорогой… — просили они, — Мы тебе цену овцы заплатим! Помоги, а?

Запряженные парой кони обезумели от побоев и только дрожали. Еламан с детства любил всякую скотину, и ему стало больно. Оттолкнув сборщиков и возчика, он начал снимать с рыдвана тюки и выносить их на берег. Легкий рыдван кони чуть не рысью вынесли наверх. Все так же молча Еламан снова погрузил тюки и крепко перевязал их веревками.

— Ай, силач! — восхищался возчик и цокал в изумлении языком. Зато сборщики опять разозлились.

— У, хиляк! — закричали они. — Бесчестный шакал! Сам не мог сообразить?

— Давай платите! — хмуро сказал Еламан.

— Поехали! — крикнули сборщики возчику, повернулись и зашагали в город, как бы сразу потеряв всякий интерес к страннику. Еламан догнал и схватил одного сборщика за ворот.

— Плати!

Посиневший сборщик заплатил, Еламан выпустил его и остался один на дороге. Некоторое время он пересчитывал деньги, поглядывая вслед рыдвану. Потом, подумав, тоже пошел в город к утреннему базару — он решил приодеться.

Шум, гомон базара оглушили его, в тюрьме он отвык от этого, да и раньше не часто ездил в город. Он ходил по лавкам и все не знал, что бы из одежи ему купить. Вот тогда-то в одной из лавок он и увидел эти серьги. Серьги были дешевые, позолоченные, но Еламан не знал этого, сразу стал думать о жене. Она любила наряжаться, и он, стоя в лавке, вообразил себе, как она обрадуется. А торговец раскидывал перед ним серьги, подсовывал то одну, то другую пару и упрашивал:

— Ой, какие серьги! Купи, джигит, невеста тебя зацелует за них!

Еламан боялся, что у него не хватит денег, не решался он и спросить о цене, а торговец все играл серьгами и ворковал о будущих поцелуях невесты.

Так Еламан и купил эти серьги, и сразу ушел из города, и дорогой несколько раз вынимал их и разглядывал, какие они красивые, с тонкими золотыми нитями, и думал, какие румяные щеки станут у Акбалы, и как она будет рада, и как будет целовать его…

От этих мыслей Еламану стало так горячо и больно, что он несколько раз ткнул в подушку кулаком, потом вжался в нее лицом и лежал не шевелясь.

Начало светать, рыбаки один за другим выходили из землянок. Поняв, что теперь ему уже не уснуть, встал и Еламан. Выйдя на обрыв возле землянок, он вытащил из-за пазухи серьги и незаметно кинул вниз. Посмотрев на море, он уже отвернулся и хотел уйти от обрыва, но не удержался и заглянул вниз, куда бросил серьги. Он сразу увидел их, они блестели и были далеко видны. Тогда он спустился с обрыва, подошел к серьгам и серьезно, старательно втоптал их каблуком в песок.

С некоторых пор жизнь Судр Ахмета пошла наперекосяк. Обещанного коня Танирберген ему не дал. Потом от ядовитых трав сдохла единственная кормилица—дойная верблюдица. А несколько дней спустя пропал и гнедой конь. Судр Ахмет собрался было искать его, взял, как всегда, уздечку, но едва вышел из аула — наступил на какую-то колючку и еле добрался до дому.

Потеряв всякую надежду на мужа, Бибижамал сама пошла искать гнедуху, нашла и привела ее домой. Судр Ахмету вовсе стало нечего делать. Целыми днями он слонялся по дому, выходил, опять входил и все думал, чем бы заняться. Наконец он придумал, повеселел, сел на коня и тонко крикнул: «И-и, алла, пошли мне доброго пути!»

Гордость распирала его, когда садился он на коня. Ни у кого в ауле не было коней, а у него был! Как гусак, вытягивал из ситцевой рубахи он свою тощую шею и высокомерно обозревал аул. Ему хотелось, чтобы все видели его, как он поедет. Но никого не было кругом, и Судр Ахмет рассердился. Настроение у него испортилось, и начали одолевать сомнения. Не отъехав от дому и на расстояние ягнячьего перехода, он остановил коня. «Не забыл ли я что-нибудь? — подумал он, — Апыр-ай, наверняка что-нибудь забыл!» Судр Ахмет был суеверен, и мысль о том, что он что-то забыл, так напугала его, что он хотел тут же ехать домой. «Ай, не будет мне удачи!»— горестно повторял он и дергал свою бородку. Но потом вдруг беспричинно решил: «Э, будь что будет!»— и ударил пятками коня.

Конь Судр Ахмета, длинный и коротконогий, затрухал своей собачьей рысью, и Судр Ахмету стало казаться, что мозги в голове у него болтаются, и все печенки в животе болтаются, и кости в руках и ногах тоже болтаются. Он перевел коня на шаг. Знойное июльское солнце, стоявшее прямо над головой, пекло невыносимо, и он сразу вспотел. Он злился на Бибижамал и на весь аул за то, что выехал так поздно, и время от времени думал: «Ай, не будет мне удачи!»

Он доехал наконец до пестро-бурых песков за зимовьем Кудайменде и остановился возле огромной старой джиды. Не слезая с коня, он сперва наелся сочных ее ягод. Потом подумал о детях, нарвал ягод и завернул в платок. Некоторое время он соображал, чем бы еще развлечься, но развлечься было уже решительно нечем, и тогда он вздохнул, слез с коня, посидел в тени, за стволом джиды, повздыхал опять, думая о несправедливости рока, и начал наконец рубить джиду.

Три дня рубил он джиду и только на четвертый еле свалил ее. Привязав джиду к коню, он потащил ее в аул. Ему казалось, что он переворотил всю степь. Подъезжая к аулу, он кликал что есть силы жену:

— Бибижамал! Ау, жена!.. — колотил свою гнедуху.

Мунке, чинивший в это время сети у себя дома, поднял голову и прислушался. «Пойти поглядеть! — подумал он. — Чего это выдумал еще Судырак?» И, закончив починку, он отправился к свояку.

Судр Ахмет, сняв рубашку, засучив пестрые подштанники, кряхтя и ухая, вовсю рубил свою джиду — только щепки летели.

— Бог в помощь…

— Аминь!

— А крепко, я гляжу, ты за дело взялся…

— Еще как!

— А чего это ты, Аха, делаешь?

— Ай, да все баба эта проклятая. Если уж она прицепится… ойбай-ау, Мункежан-ау, как комар пищит вокруг уха. Потом… ну и что делать? Решил, черт с ней, пускай будет по-бабьему… Теперь вот делаю ступу.

— О! Ты разве и по дереву мастер?

— Е, еще какой! Это я от скромности всегда молчал, а так… Ого-го!

Судр Ахмет смахнул пальцем каплю с носа и продолжал врубаться в джиду. Он хекал при каждом взмахе, как мясник на базаре. Мунке с удовольствием глядел, как Судр Ахмет изо всех сил машет телом, и думал: «Ай, молодец! Видать всерьез за дело взялся!» Он еще раз поглядел и вдруг заметил, что Судр Ахмет уж больно глубоко рубит. Но Судр Ахмет ничего не замечал, он вспотел, раскраснелся, теслом махал все быстрей и лупил больше почему-то все по одному боку.

— Этот Танирберген собакой оказался, — непонятно, с передышками выкрикивал он. — Как только добился своего, ко мне сразу спиной обернулся… С тех пор… ау, Мункежан-ау, я себе места не нахожу!.. Вот погляди, погляди вот сюда, видишь? — Он показал себе на живот. — Видишь живот? Так вот, будто у меня там колючка застряла!..