Станислав Калиничев - Невенчанная губерния Страница 40

— Вот и прекрасно. — Абызов вызвал письмоводителя и распорядился: — Подготовьте бумаги в Макеевскую школу десятников на Саврасова. Соберите необходимые данные, а я в понедельник подпишу. -

ГЛАВА 8

Свадьбу справляли в доме Штраховых. В шахтёрском Донбассе не было принято устраивать торжественные свадьбы. Деревенские обычаи, которые складывались столетиями, остались там же, где и многочисленная родня. В «невенчанной губернии» всё считалось временным: землянки, балаганы, бараки, человеческие связи и знакомства. Правда, в рудничных посёлках, как и на юзовских «линиях», уже вырастало второе и третье поколение мастеровщины, которая во всём задавала тон. Презрительно высмеивались не только деревенские ограниченность, растерянность, но и патриархальная добропорядочность. Разрушать легче, чем создавать. Поэтому сходились и расходились, крестили детей и хоронили близких, если у покойника были тут близкие, соблюдая лишь обязательные формальности, которые диктовались попом, урядником да гробовщиком на кладбище. В остальном каждый поступал по своему разумению и возможностям. Так что Штрахов особых неудобств в устройстве свадьбы дочери не испытывал.

Отметить венчание Нацы он пригласил только родственников: Соню с мужем да свою родительницу Надежду Ивановну. Остальные гости получались сами собой: мать Романа, его шафер — ветрогон Гаврюха, те же Сергей с Шуркой, ставшие чуть ли не сватами. А Тимоху бородатого и звать не было нужды — он и так «при дворе». Конечно, не о такой свадьбе мечтал Степан Савельевич. Окажись на месте жениха Клевецкий, он бы и штейгера, и главного инженера пригласил, а там — чем чёрт не шутит! — сам Абызов мог почтить их своим присутствием. Не вышло! Да и не могло выйти. Он давно чувствовал, что Клевецкий никогда не станет его зятем, но не было сил и желания отказаться от мечты, от упрямой надежды хоть в чём-то выделиться из мастеровщины. Занимаясь этой безрадостной свадьбой, он чувствовал себя как тот богомаз, что малевал икону, да только доску испортил. Оставалось одно утешение: не годится Богу молиться — горшок накрывать будем.

Всегда суровый и жёсткий, Степан Савельевич не мог скрыть от близких разлада в своей душе. Даже Роман, который жил теперь как в нервной лихорадке, замечал непривычные перемены в поведении будущего тестя. Но Роману в эти дни было не до глубоких размышлений. Тем более, что он и раньше этого не делал. Его пугала лёгкость, с какой покатилось дело к женитьбе. То, о чём мучительно мечталось, что казалось почти таким же невероятным, как солнце в забое, — вдруг обрело реальные сроки, начались серьёзные приготовления… А он не верил! Всё ждал: вот в последнюю минуту произойдёт что-то такое — и останешься у разбитого корыта. Нервозное ожидание подвоха с каждым днём нарастало.

…Со Степаном Савельевичем ездили в Дмитриевский посёлок, где при Макеевской горноспасательной станции была школа десятников. Штрахов дёргал вожжами, покрикивал на кобылку, а будущему зятю за всю дорогу — ни слова. Вроде бы ехали они судиться друг с другом. Станция размещалась в длинном кирпичном доме, одноэтажном, но с высокими окнами, при нём был просторный двор, ещё какие-то постройки. Молодцеватого вида мужик, который подметал двор, решительно остановил их, стал спрашивать. Узнав, по какому делу приехали, выпроводил Штрахова за ворота — посторонним, мол, тут делать нечего. Романа же проводил в дом, завёл в кабинет, обставленный тёмной казённой мебелью, и строго приказал:

— Жди. Заведующий в отъезде, а его помощник, Николай Николаевич, в лаборатории. Опыты делает! Может, и не сразу придет. Я доложу.

Роман приготовился к долгому ожиданию.

Не спеша стал рассматривать просторный кабинет, тёмные шкафы с книгами и папками бумаг, высокий потолок, с которого свисала электрическая лампа под белым диском абажура. Всё ровно, чисто, строго… Даже солнечный столб, прошивая из окна наискосок казённое пространство, дрожал от своей невыносимой прямоты. Пылинки мерцали в нём как фонарики. Непонятное чувство овладело Романом. Рискованной и безнадёжной показалась вся эта затея. Вроде под гипнозом привели его сюда, в совершенно иной мир, чтобы сменить кожу. Почему пустили в такой кабинет? Оставили одного?! Родился он совсем для другой жизни и, между прочим, был ею доволен. Хотелось встать и уйти, пока не поздно. Только как тогда быть с Нацей?

В коридоре послышались шаги. Роман весь подобрался от напряжения, стало страшно. Он боялся не того, что ему причинят какой-то физический вред. В этом плане жгучее чувство опасности всегда порождало в нём азарт, обостряло чутьё. А тут он непривычно, даже срамотно забоялся, что окажется совсем не тем человеком, какими привыкли видеть друг друга здешние обитатели.

Едва качнулась дверь — поспешно поднялся. В комнату вошёл ещё молодой господин со строгим, не по годам, лицом. Пышные, сбегающие вниз чёрные усы и округлая бородка. Тёмные, глубоко посаженные глаза мерцают неусыпными лампадками.

— Здравствуйте, — сказал, поравнявшись с гостем, и прошёл к столу. — Давайте ваши документы.

Рассматривая их, вдруг нахмурился.

— «Грамотен… Давно работает на шахте…» Возможно, вы сами объясните, что означает это самое «давно»?

От его обращения на «вы» засосало под ложечкой. Роман терпеть не мог всяческую несвободу, поэтому с вызовом, можно сказать, даже дерзко, ответил:

— Я, что ли, это писал?

— Да, конечно, — согласился строгий инженер, не заметив его дерзости. Он думал о чём-то своём. — Но вы-то знаете, как давно работаете на шахте?

Стыдно стало за свою нервозность. Опустив глаза, ответил:

— Десять лет, ваше благородие.

— Прошу вас… меня зовут Николай Николаевич, а не «благородие». А во-вторых, вы не могли ошибиться в подсчёте? Тут по документам вам двадцать один год от рождения.

— Всё правильно, ваш… извините!

— Николай Николаевич, — подсказал чернобородый.

— Да, Николай Николаевич, — облегчённо вздохнул Роман, вроде бы одолел преграду. — Когда на старой Назаровке случился выпал? В девятьсот втором, в конце мая… С того времени я и считаю. Отца тогда ушибло до смерти. Он на стволе работал. Вот и взяли меня дверовым, потом лампоносом…

— Я вас зачисляю, — сказал поспешно инженер и встал, оставив бумаги на столе.

Роман тоже вскочил, но Николай Николаевич, протянув ему навстречу ладонь, заставил сесть снова. А сам стал ходить по кабинету и как бы рассуждать вслух. Эта его манера приглашать слушателей порассуждать вместе с ним, глубокая искренность, которая допускала и нотки сомнения, и отказ от только что высказанной категоричности — всё это привлекало людей к инженеру Черницыну, бывшему активному члену партии социалистов-революционеров, бежавшему из сибирской ссылки. Ромка не знал ни его биографии, ни его характера, но чувствовал, как решительно и бесповоротно этот чернобородый человек с фанатичным блеском в глазах поднимает, буквально выгребает его до своего высокого человеческого уровня.

— На станции служат лишь несколько инструкторов. Рядовых бойцов по штату не имеется. Поэтому курсанты школы — одновременно наш небольшой отряд спасателей. Это, так сказать, моральная плата за обучение. Я полагаю справедливым, что младшие командиры горного дела проходят здесь школу милосердия. Спасать других — благородно и… смертельно опасно. Я буду ещё объяснять вам всем закон сохранения вещества: ничто не рождается из ничего… милосердие к другим, в конечном счёте, это жестокая требовательность к себе. Так что при случае нам с вами придётся доверять друг другу свою жизнь.

…В Назаровку Роман возвращался какой-то весь взъерошенный и уже не замечал угрюмого молчания своего будущего тестя.

Потом в Дмитриевский посёлок ездила его мать — присматривала комнатку, чтобы подешевле, но отдельная. Сокрушалась по поводу живодёрских цен, советовалась, про какую из высмотренных говорить со Штраховым: платить-то обещал Степан Савельевич. Ромка долго отмахивался, представляя себе, что будет, если всё сорвётся.

Пять лет назад, когда только перешёл в коногоны, он играл в карты на деньги. Сначала страшно везло. Изнемог от того, что сдерживал радость. Одно неосторожное слово — и злые, облапошенные им мужики могли избить. Играли они на кладбище, «банк», прижатый камушком, покоился на безымянной, поросшей жёстким пыреем могилке. Ромка банковал. Когда в последний раз сдал по карте, положил свою поперёк колоды и подсёк, дрожащим голосом объявил:

— Стучу!.

Проигравшиеся мужики зло переглянулись, но придраться было не к чему. Один выгреб какую-то мелочишку — проиграл, другой трояк выиграл, но это не меняло дела. Под камушком получалось рублей до семидесяти. Ещё один ход — и он сможет всё это забрать. Объявил «стучу», значит игра пошла по последнему кругу.