Всеволод Соловьев - Изгнанник Страница 40

— Ну уж, дядя, — говорил он и Мари, и Наташе, и Николаю, — нет, да вы подите сюда, взгляните!.. И откуда он только выкопал такое сокровище? Ведь это всю жизнь искать — так не найдешь! Верно, из Сибири, быть может, какой-нибудь лама….

— Ну, на ламу-то он не похож, — заметил Николай, — и не сибиряк — это тоже наверное… Это Москвою пахнет.

— Одним словом, таинственности у нас заводятся! — сказал Сергей и при этом зевнул.

Восторга его как не бывало: изумительный незнакомец прошел в дом, и вот опять стало скучно.

Борис Сергеевич ожидал Прыгунова в своем кабинете. Кондрат Кузьмич вошел, быстрым взглядом оглядел комнату, с видимым удовольствием заметил в правом углу ее образ, набожно перекрестился, а затем стал раскланиваться перед хозяином.

— Садитесь, садитесь, любезнейший Кондрат Кузьмич, — говорил Горбатов, пододвигая ему покойное кресло. — Я думаю, утомились, жарко сегодня?

— Тепленько, государь мой, тепленько! Да я, знаете, люблю такую погоду, — пар костей не ломит, особливо в деревенском чистом воздухе… Ехал: наслаждение просто! Места у вас чудесные. Ну да и палаты! Хорош ваш московский дом, сколько лет проезжал мимо — все на него заглядывался, а уж тут совсем царская резиденция!

— Да, широко! — сказал Борис Сергеевич. — Отец, как женился, так дом этот заново перестроил и всю жизнь, до кончины своей, почти безвыездно здесь прожил с матушкой. Мы родились здесь и выросли. И вот мне Господь привел сюда же вернуться на старость.

— Так-с, так-с! — повторил Прыгунов.

Ему даже как-то неловко становилось среди этой непривычной подавляющей своим величием роскоши. Но он быстро справился с неловкостью, вынул табакерку, нюхнул раз-другой табачку всласть и заговорил:

— По первоначалу обратимся к делу, сударь…

— Что же? Есть успех? Узнали вы что-нибудь наверное?

— Да как вам сказать — и да и нет. И много узнал, а коли с другой стороны посмотреть — так и ничего.

— Как так?

— А изволите ли видеть, я в Петербурге всю старую пыль встряхнул, столбом поднял! Как столб-то этот рассеялся, так и очутился передо мною один человек, старичок такой, соседом он был этой самой особы, которую мы ищем, жил с нею по одной лестнице, дверь об дверь. Ну и узнал все по соседству. И братца вашего покойного видал, даже не раз с ним беседовал, так как, по тому же опять соседству, захаживал к этой Александре Николаевне… И ребеночка нянчил, говорит: такой шустрый, славный был мальчишка. Петрушей звали… Все это верно, как по писаному, изложил мне… Что же, спрашиваю, сталось с Александрой Николаевной и Петрушей? «А приехала, говорит, из Москвы дама, раза три всего навестила Александру Николаевну, а затем забрала и ее и Петрушу, и увезла с собою».

— Какая дама?

— Вот и я тоже спрашиваю его — какая дама? «Не молода, говорит, она была, да и не стара… Теперь-то, значит, старуха, коли жива». Что же, сродственница она была Александре Николаевне, что ли? — спрашиваю я. «Нет, не сродственница, только та уж очень ее уважала». А как звали даму-то? «Дай Бог памяти!» — задумался мой старичок, задумался. Я просто ни жив, ни мертв… «Вспомнил, — говорит, — звали ее Капитолиной Ивановной Мироновой». То есть, сказал он мне это, батюшка Борис Сергеевич, как сказал, так вот, кажется, взял бы я его да и зацеловал от радости!

— А что? Разве вы ее знаете?

— Да помилуйте, как не знать! Капитолины-то Ивановны? Она наша прихожанка, почитай наша соседка… И извольте видеть, дело-то какое: в Петербург махнул, пыль столбом поднял, более двух недель попусту возился, а разгадка-то у меня под боком!.. И многие годы каждое воскресенье просвирку после обедни подношу я этой разгадке!

— Ну, так что же, что же ваша Капитолина Ивановна? — в нетерпении спрашивал Борис Сергеевич.

— Само собою, я сейчас в Москву и прямо к ней… Только вот тут-то и осекся. Завел разговор обиняком про Петербург. Рассказываю, говорю, мол, двадцать лет из своего прихода не выезжал, а тут, по неожиданному делу, в Петербург попал… А вы, мол, Капитолина Ивановна, в Петербурге-то бывали? «Бывала, — говорил, — да давно, давнее вашего, лет более тридцати тому назад ездила». И пустилась в россказни. Я слушаю да мимо ушей пускаю, а перебить-то ее не смею: старуха она строгая и обидчивая, иной раз не знаешь, как ей и потрафить. Наконец остановилась. А по какому случаю, спрашиваю, вы в Петербург ездили? «По своим делам», — говорит. «А вот что я хотел спросить у вас, матушка Капитолина Ивановна, не знавали ли вы в Петербурге Александры Николаевны Степановой?» Спрашиваю, а сам гляжу, гляжу на нее. Вздрогнула моя старуха, покраснела даже. Ну, одним словом, себя кругом мне выдала. «Нет, говорит, Кондрат Кузьмич, не знавала я такую». Не знали? А с кем это вы, сударыня, из Петербурга в Москву тогда поехали, еще мальчик маленький, Петрушей звали, с вами был? Доконал я ее совсем — сидит, молчит, слова прибрать не может, да вдруг как рассердится моя старуха! «Что же это ты, сударь, меня допрашивать пришел, что ли?» И стала она мне отчитывать: «Знала не знала, а говорить с вами об этом не буду, хотите гостем быть — сидите, чайку вот напьемся, а допросов чтобы не было… Да и напрасно… Слова ведь не скажу, не ваше это совсем дело!..» Ну, я ее, само собою, всячески стал урезонивать. Вы, говорю, не обижайтесь, Капитолина Ивановна, я не за худым чем пришел к вам, может, я с собою счастье несу этому мальчику, Петруше-то. «Не нужно, говорит ему вашего счастья… Да и нет его уже на свете, Петруши. Умер он, все умерли!..»

— Умерли! — тоскливо произнес Борис Сергеевич.

— Да-с! Как она сказала мне, что все умерли, так я уж и знал, что если кто и умер, так уж Петруша-то жив, наверное. Только, видите ли, по ее рассуждению ему не надо счастья, которое я с собою принес… Провести тоже меня вздумала Капитолина Ивановна! Так ведь я ее не первый год знаю… Одно слово: ручаюсь вам головой, сударь мой, — жив этот самый Петруша, только я промахнулся, не так к ней подъехал и попортил дело. Мне она теперь ни за что в мире не скажет — такой уж у нее характер… Вот я зачем к вам и предъявляюсь: коли желаете добыть Петрушу, так надо вам со мною в Москву ехать. Чего я не добился — вы, может, добьетесь.

— Хорошо! — сказал Борис Сергеевич. — Я и так в Москву собирался… Написали бы прямо, что надо мне самому ехать — я бы теперь уже там был… А так мы с вами, Кондрат Кузьмич, только время потеряли!..

— В таком деле, я вам докладывал, неделя-другая — невелика потеря… Уж извините, да и не знал ведь я, что вы в Москву собираетесь…

— Во всяком случае, вы хорошо сделали, что приехали, — поспешно сказал Борис Сергеевич, заметив, что несколько смутил Прыгунова, — вместе отправимся, веселье в дороге будет… Итак, решено, сегодня вы отдохнете здесь у меня, погуляете, а завтра и в путь! Так, что ли? Ладно?

— Да уж на что же ладнее! — отозвался Прыгунов.

Хозяин провел его в назначенную ему комнату, где он умылся и пообчистился, и затем за завтраком представил его домашним.

Сергей не прочь был для общего удовольствия немножко потешиться над этим странным гостем, но Кондрат Кузьмич сразу осадил его своей серьезностью и чувством собственного достоинства. Он нисколько не потерялся в этом обществе и оставался самим собою, то и дело прибегал к своей круглой табакерке, очень спокойно и с тактом поддерживал беседу.

После завтрака Борис Сергеевич пошел показывать ему парк, и к вечеру Прыгунов, очень довольный и Горбатовским, и оказанным ему приемом, говорил, что давно не проводил такого прекрасного дня.

Он говорил правду. Раздеваясь и ложась спать в царской, как он выражался про себя, комнате, он думал:

«Какая благодарь-то бывает на свете! Вот как живут люди — рай земной, да и только! Да и люди-то хорошие!..»

Ему нравился и хозяин, и молодые люди, и красивые дамы, и дети милые, нравилась даже и Катерина Михайловна, хотя она во весь день удостоила его всего двумя-тремя фразами.

«Важная и почтенная дама! — думал он про нее. — Счастливые люди — сто лет им жить, так и то умирать не надо — счастливые люди!..»

И очень бы изумился Кондрат Кузьмич, если бы ему сказали, что во всем этом доме самый счастливый человек, пожалуй, он, даже несмотря на тяжелую ношу постыдного и несправедливого обвинения, тяготевшего над ним. У него было спокойно на сердце, в прошедшем он не видел ни мучительных упреков совести, ни сознания неисправимых ошибок. А будущее являлось тихим бледным закатом будничного, трудового дня…

На следующее утро, ко всеобщему изумлению, Борис Сергеевич уехал с Прыгуновым. Он обещал вернуться недели через две, самое позднее через три. Он уезжал с большою тяжестью на сердце, и, прощаясь с Наташей, шепнул ей:

— Я был бы счастлив, если бы знал, что, вернувшись, найду тебя иною, чем оставляю, такой, какою увидел тебя в первый раз в Знаменском.

Она ничего ему не ответила, только крепко-крепко поцеловала.