Николай Задорнов - Хэда Страница 40

Таракити теперь награжден фамилией. Он Уэда Таракити. Он хочет, чтобы отец его был Уэда Ичиро. Пока еще нет разъяснения, распространяется ли награда на предков или только на потомков. При изучении точных паук все узнаешь точно. Но политика и управление народом, значит, еще не совсем точные науки, невозможно ничего узнать толком. Хотя законов много, но сейчас всем объяснений не дается. Теперь, наверно, Уэда Таракити никогда не могут отрубить голову, и речи об этом быть не может. О нем уже, конечно, все известно в бакуфу! И об Оаке! Ведь каждый человек без фамилии должен быть очень покорным и послушным, каждый знает с детства, что ему очень быстро могут отрезать саблей голову за какой-нибудь поступок, или по навету, или из важного подозрения. Теперь посмотрим, как жить будем с фамилией! Конечно, лучше?

...Как бушует сине море,Как волнуется оно... –

раздавалась по утрам знакомая всей деревне песня шагающих на работу морских солдат.

В голубо-ом его просто-о-реМного жертв заключено...

Шагают бодро и поют весело, хотя и грустна их песня и лица угрюмы.

Весь лес в цветах. И опять снег выпал. Холодно, всюду сугробы. Снега намело в улицы, к домам. Рабочие плохо одеты. Ежатся, жмутся перед работой. А кто не работает все время с рубанком или с топором, тот, как всегда, больше всего жалуется на трудности. Особенно тяжело чиновникам и шпионам тайной слежки. Конечно, им очень трудно!

Опять что-то новое. Пока Таракити был занят осмолкой, по обе стороны шхуны, поверх нового устроенного вокруг нее настила, поставлены полозья, две штуки, вытесанные из бревен очень гладко. На чертеже, как видел Таракити, эти полозья посредством многих кильблоков и клиньев скреплены со шхуной.

Усатые матросы уже настилают палубу, стучат топорами и ползают по всей шхуне, как сивучи.

...Цветы весны белей снега и цвета больше, чем снегов. Но не от поры цветения сакуры, а от варки смолы и оттого, что бочки ее катят и катят, душа Таракити радуется, словно летит вверх на крыльях и мчится над всем миром. Шхуна стала совсем черная.

Сегодня жарко. Очень быстро, уже к обеду, вернулась весна. К вечеру от зноя людей с непривычки охватила истома.

Все перемазаны с ног до головы. Лица как у чертей и дьяволов. После работы все вдруг это увидели и стали потешаться друг над другом. Но сегодня счастливый день. Первый японский корабль вполне чернеет! Уже не наполовину, полосами почернел, а целиком.

– Ты, Никита, как обезьяна или как черная китайская свинья... – зло подсмеивается Хэйбей.

Хэйбею не дали фамилии. Но он не обижается; на правительство нельзя обижаться. Но скоро, наверно, дадут.

На Таракити он тоже не обижается. Гордится за своего товарища. Но, как всегда, хочется посмеяться. А получается зло.

Настоящий жаркий весенний вечер. Откуда вдруг к нам в холодные, весенние горы пришло такое тепло! Какой-то перелом наступил и в погоде, и в жизни, и на шхуне. И еще два стапеля кроются крышами, чтобы не помешали будущие грозы и ливни.

Таракити идет как пьяный, и такими же кажутся ему все его плотники, и все товарищи, и все матросы, весь мир пьян, чист душой, любим и в цвету...

– Выпейте, господин Таракити, – подносит чашечку старый японец. Плотников, возвращающихся с работы, зазывают в дома, как на праздник, и угощают прямо на улице. Теперь в Хэда открыто множество сакайя, где продают сакэ. Вечером хозяин выходит из дома и угощает прохожих, чтобы зазвать, чтобы знали, что здесь открыто новое заведение, а не просто старый крестьянский дом.

Таракити выпил чашечку сакэ. Его посадили за столик, вся семья тут же, хозяин еще раз сам налил, поднес и попросил с поклоном взять из своих рук. Отец сидит в другом доме, у соседа. Слышно, как он разговаривает. Дома построены очень близко друг к другу – все слышно. Там тоже угощают.

– Пенька! – орет отец по-русски. – Смола! Хлеб!

Хозяин заслышал шаги на улице и вышел угощать и зазывать. Ввалились четверо матросов и унтер Глухарев. С ними Иосида. Его все знают: всем товарищ, веселый.

Таракити, падая на колени, опустился ниц, кланяясь переводчику.

– Не бойся. Это шпион хороший! – сказал Сидоров.

– И выпить не дурак, – добавил Маточкин.

– А все равно подведет, – заметил матрос Строд с сивыми усами.

– Васька Букреев с ним приятель, – сказал Берзинь.

– Не знаем, что там у Васьки получилось. Не этот ли Иуда виноват, – возразил Строд.

Матросы попросили Иосиду объяснить хозяину, чтобы сменил чашки, подал большие. Хозяин и хозяйка поняли, закивали головами. Хозяйка принесла чайные.

Еще недавно слово «пенька» искали в голландских и китайских словарях, но не нашли. Японцы не понимали, чего от них хотят. Иосида, живший когда-то в Иркутске, помог, и разобрались. В России его оставляли, предлагали учиться на православного священника. Но он возвратился в Японию. Чиновники пригрозили казнью, если не согласится быть шпионом. История эта известна матросам.

– Чем же человек виноват, – говорит Сидоров, – ежели его заставили. И тебя бы заставили, и ты бы старался.

Глухарев выпил сразу две полных чашки сакэ.

– Слабовата! – сказал он. – Не берет.

– Да, слабо берет. Вот виски, та покрепше...

– Сколько раз я тебе говорил, – пояснял Глухарев, клонясь через стол. – Осмолят пазы, уберут потеки смолы и обстрогают. Будет гладкое, как яичко. Это когда строится баркас. А на шхуне все высмолят. Потом обшивать медными листами...

Глухарев раскурил трубку. Иосида переводил и тут же, как бы для ясности, что-то рисовал кистью на листе бумаги или писал японской азбукой.

– Для доноса записывает беседу, – сказал Строд и посмотрел на Таракити, как бы остерегая. – Преступления нет, а они привяжутся.

– А потом покроем краской. Вот тогда будет карафунэ! А мне надо идти.

– Да, ты унтер, тебе нельзя, – сказал Строд.

– Теперь лучше понял, как строится западный корабль, – молвил Таракити.

Всех матросов он знал хорошо, но сейчас не сразу мог разобрать, который Маточкин, а который Строд.

– Бывает пеньковая посконь, – объяснял Глухарев. – Ты должен знать, – обратился он к переводчику, – из нее хорошая одежда. А Букреев вил на колесах пеньковые канаты, да его взял с собой адмирал в Симода.

– О-о! В Симода! Хоросё! – сказал Иосида.

Глухарев помолчал, пригляделся к нему и ушел.

– Смола! – орет у соседей отец.

Через дверь видны остановившиеся у фонаря люди в перемазанных парусинниках.

– Ребята, айда в кабак! – крикнул им Сидоров.

Вошли кузнецы с подмастерьями-японцами.

Иосида уронил голову на столик и горько всхлипывал.

– Ка-му щастье – каму не-ету, э-э-э, – орал он и размахнулся в воздухе кулаком.

Молодой матрос Маточкин зашел за занавеску, и там послышался визг и хохот. По всей улице пение, крики. В открытое окно тихо веет теплом и цветущим весенним лесом.

Вошла и поклонилась высокая девушка, лицо ее в меру нарумянено. Она в наколках на распущенных волосах, одета хорошо, в богатом шелке.

– Эй, Оюшка! – сказал ей Сидоров.

Из-за занавески выглянул Маточкин.

– Она спрашивает, не вернулся ли кто из Симода, – сказал он.

– Нет еще никого, Оюшка, – ответил Берзинь. – Но слыхали, что там творится. Садись с нами!

– Спасибо! – чисто ответила Оюки по-русски и ушла без поклона.

– Ее Алеша-сан там уж с другой! – засмеялся кто-то из кузнецов.

– Не дразни, – ответил Сидоров.

Оюки пришла домой. В чертежной пусто и темно. Она зажгла фонарь. Оюки целыми днями сидит в этой комнате в одиночестве с тетрадью, где рукой Ареса-сан написано: «один», «два», «пять», «четырнадцать», «не люблю», «далеко», «близко». Только любящее сердце может терпеть такую муку. Сегодня Оюки ходила к старику гадальщику.

«Твой Ареса-сан сейчас с белой женщиной, высоко с ней прыгает и при этом обнимает». Это ужасно! Сердце рвется на части. И такая ночь...

...Вся деревня Хэда в смоле, все пьют сакэ, как в праздник, в лагере наказывают матросов, но не могут всех найти.

Успех, весна, цветы, а Оюки всегда одинока. Оттолкнула Алексея, не позволяла к себе прикасаться, и теперь он обнимает другую женщину. Книги предсказаний все объясняют. С кем же, с кем же ты, Ареса, и почему ты ее обнимаешь?

В сакайя не расходились.

– Ты сегодня сыт, пьян и нос в табаке, – говорил Сидоров. – А где твой приятель Букреев?

– Пьющий Воду был нищий, кроме воды, у него ничего не было, – ответил Берзинь, – а нынче разбогател и открыл кабак.

– Сакайя, – поясняет Иосида, с трудом подымая голову.

– Васька будет в целовальниках у тестя!

Все захохотали. Иосида очнулся, испугался, и глаза его забегали. Он ничего не понял.

– Кто здесь? – заглянул Мартыньш.

– Здесь теперь сакайя... А ты откуда?

– Заходи, – сказал по-русски хозяин. – Путятин заплатит.

– Братцы, скоро пойдет патруль...

– Кто купит бочку вина, редьки, лука и риса и повесит над дверью тряпку вроде синего полотенца с надписью и еще такое вроде веера, вот и кабак... Гляди, по всей улице синие тряпки и фонари.