Явдат Ильясов - Стрела и солнце Страница 40

Правильно ли так беспощадно наказывать детей в школе и дома?

Все эти вопросы были подсказаны дочери Ламаха самой жизнью. В ответ на них мудрецы с глубочайшей серьезностью поднимали глаза к потолку, морщили лбы и начинали плести красочную нить долгих, цветистых, заумных и ни к чему не сводящихся разглагольствований, которые Гикия, рассердившись, кратко и выразительно, хотя и не вслух, назвала болтовней.

Ей показалось, что мудрецы сами плохо знают жизнь, не кипят в ее гуще, а с опаской ходят около, стараются уклониться от трудных задач и больше всего на свете боятся, чтобы не потревожили их душевного покоя.

Совсем другое искала дочь Ламаха.

С этого дня Гикия смертельно возненавидела пустословие.

«Если бы я была архонтом, — сказала она про себя, — я приказала бы сечь умных болтунов на площади акрополя».

И подумала, что, может быть, на болезненно-острые вопросы, над которыми она ломала голову, способен ясно ответить, и не словами, а поступками, всей своей бесхитростной жизнью, наиболее скромный человек в Херсонесе — кузнец Ксанф.

— Ну, что скажешь? — она кивнула мужу.

Орест грустно улыбнулся.

— Из всего, что н-накрутили эти умники, я понял одно: жизнь — измочаленный клубок, который никогда не распутать. Лучше сжечь. И александриец прав — нужно искать покоя в смерти.

— Дева! Что пришло тебе в голову, Орест? Ах, негодяй александриец! Зачем я допустила его сюда? Если бы я знала… Перестань, дорогой, не пугай свою Гикию, О мерзкий посланец Аида! Трус и болтун. Почему он не попробует применить дикую проповедь к себе? Забудь об этом дураке, родной. Лучше…

Орест слегка отстранил придвинувшуюся к нему женщину и продолжал с покоряющей задумчивостью:

— Дослушай меня до конца. Искать покоя в смерти… Вот истина! Но… я п-пробовал однажды. — Он опустил голову. — Не могу. У меня нет сил. — Орест вздохнул. — Что же остается? Учение киников.

— Как, Орест! — воскликнула Гикия возмущенно. — Ты готов целыми днями валяться в глиняной бочке, подобно Диогену? Это удел нищих. Выслушай меня. Киники бахвалятся своей отрешенностью от земной суеты, так? Хвастаются невзыскательностью, бедностью, умеренностью в еде. А ведь все это — та же трусость. Бегство от борьбы. Душевная лень. Светлую жизнь не добыть, лежа в бочке. Представь, что люди всей земли махнули рукой на труды и заботы и спрятались по углам и конурам. Что будет? Смешно! Через декаду человечество вымрет с голоду. Нет, путь к подлинному счастью лежит в стороне от бочки Диогена.

— Что мне до всех? — пожал плечами Орест. — Пусть идут, куда хотят. Мне хорошо в бочке — и ладно. Тишина. Совершенное спокойствие. Жизнь, как сон — без бури, без боли. Разве это не п-подлинное счастье?

Закусив губу, она отошла.

Плохо или хорошо, что Орест вдруг проникся духом Диогена?

Поразмыслив, Гикия решила: хорошо. Ленивая, мелочно-бунтарская философия киников все же лучше, чем дикое учение александрийца.

Теперь Орест перестанет терзаться, метаться, отдохнет, выправится, постепенно очистится, избавится от яда, впитавшегося в его кровь за столько лет.

А там недалеко и до полного телесного и духовного оздоровления.

Утром Орест не поднялся.

Он лежал на спине, заложив руки за голову, и глядел в потолок. Так бывало с ним и прежде, но тогда его глаза выражали горе, а сейчас Гикия заметила в них глубокое спокойствие.

Итак, он стал последователем Антисфена, основателя этической школы киников, и Диогена, наиболее известного представителя этой школы.

Гикию разбирал смех, но она сдержалась.

Она, как всегда, поцеловала его в лоб. Орест не шелохнулся, не сказал и слова. «А раньше он со смехом отстранял меня, — отметила Гикия удовлетворенно. — Погоди, мой мальчик, ты никуда от меня не денешься». Дочь Ламаха села рядом, сложила руки на коленях, скромно потупила глаза.

— Я всю ночь думала о тебе, Орест, — сказала она тихо. — Быть может, ты прав. Быть может, смысл жизни — в безграничном покое, в полной отрешенности от земных благ, и киники говорят истину. Не знаю. Я еще подумаю об этом. Но ты… ты вправе вести себя, как тебе угодно. Мне пришла в голову одна мысль. Одобришь ли ты ее? Видишь ли, тут, в городе, шумно — а тебе, я знаю, шум не нравится. Не уехать ли тебе за город? Недалеко от мыса Девы[24], над морем, стоит усадьба отца. Там повсюду сады. Спокойно и безопасно. Тавры оттеснены высоко в горы, путь им преграждает пограничный вал. Никто тебя не будет тревожить. Поедешь?

Орест высвободил руки из-под головы, приподнялся на локте.

— Ты правду говоришь? — спросил он удивленно.

— Боже! Зачем мне лгать?

— Я… с-согласен.

Он бросил на жену кроткий взгляд, выражающий благодарность, и снова лег. Гикия возликовала.

— Если ты не против, я буду там, на даче, возле тебя, — проговорила она смущенно.

Орест пожал плечами — поступай как хочешь.

Через день, захватив Клеаристу, они выехали из города в легкой повозке, которую тащил гнедой мул. Два сильных раба несли на плечах поклажу.

Это были боспоряне, подаренные Оресту отцом и с разрешения Ламаха оставленные в Херсонесе для услуг царевичу: оба толстые, приземистые, носатые, лысые — настолько похожие друг на друга, что их насмешливо прозвали, в честь сыновей Леды, вылупившихся из одного яйца, Кастором и Полидевком.

Каменистая дорога петляла по холмам и лощинам, среди зарослей шиповника и лавра.

Путь взбирался порой на степной бугор — весь голый, зеленовато-желтый от выгоревшей травы; лишь там и сям торчали растрепанные, как бы пугливо откинувшиеся в сторону, кусты с мелкой, жесткой, очень темной листвой. Ослепительно и загадочно сверкало глубокое небо. Казалось — по ту сторону бугра пролегает край земли.

Хотелось остановиться, не поднимаясь на вершину, и долго молчать, не шевелясь, чтобы продлить странное ощущение жуткой близости края земли, таинственной пустоты, ожидания чего-то необыкновенного.

Когда повозка взбиралась на гребень известнякового бугра, перед Орестом и Гикией открывалась неровная возвышенность, изрезанная оврагами, над которыми стлался голубоватый пар.

До самого горизонта, вблизи — малахитово-темные, дальше — ярко-зеленые и у самого края видимого круга — нежно-синие и прозрачно-лазурные, раскинулись массивы садов и виноградников, перемежающихся с участками голой серой земли и лимонно-зелеными пятнами нешироких пастбищ. Все пространство было опутано и смягчено бледной завесой разогретого солнцем, зримо колебавшегося воздуха.

От полуразвалившихся башен, стоящих на вершинах холмов, отходили в разные стороны, то утопая в низинах, заросших непроходимым кустарником, то карабкаясь по крутым склонам, толстые стены из шершавых каменных блоков. Они защищали херсонеситов, работавших на виноградниках, от внезапного набега тавров или кочевых скута.

В кудрявой солнечной чаще лоз слышалась песня. Близилось время уборки урожая. Крестьяне точили кривые ножи для срезания гроздьев, чинили корзины, очищали амфоры, рубили хворост для костров, при свете которых носят к хранилищам молодое вино.

Дача Ламаха стояла над морем, на обрывистом склоне берега.

Она была построена по образцу обычных для греков сельских усадеб.

Большой, продолговатый, прямоугольный участок земли огорожен каменной стеной, причем вход — крытый, хорошо укрепленный — расположен в одной из длинных стен, ближе к левому углу усадьбы.

Попав на обширный внутренний двор, видишь слева от себя уходящие в глубину жилые помещения, справа — навес и хлевы для овец, коров, свиней, у противоположной длинной стены — разнообразные хозяйственные строения: кладовые, сараи, амбары, хранилища.

В дальнем правом углу находится врытая в землю каменная цистерна для сбора и хранения дождевой воды. За нею — кухня с громадным очагом. За кухней, на самом углу усадьбы, высится оборонительная башня. Заметная особенность усадьбы — все постройки тесно лепятся к стенам, идут вдоль них, оставляя свободной открытую площадку посередине.

Усадьба тонула в зелени, точно корабль в бурных волнах. Стены исчезали под ворохами плюща, как бы приросшего жилистыми, в диковинных изгибах, побегами к сырым обомшелым глыбам. Ползучие стебли обвивались вокруг древесных стволов и перекручивались между собой с такой силой, что взбугрились то тут, то там, вздулись от напряжения, как мускулы на вывернутой человеческой руке.

Исхлестанная ветрами сторожевая башня чуть виднелась за кронами бесчисленных дубов, бука, граба и кипарисов. За пределами стены тесно переплетались ветви мирта, шиповника, вьющихся роз, олеандра, лавра, ежевики, магнолий, разросшихся так густо, что сквозь их чащу не пробрался бы даже волк.

Приехав на дачу, Орест весь отдался разлитой вокруг тишине, особенному, тонкому и горьковатому запаху поздних белых роз. Правда, поначалу он с утра до вечера дремал в тени развесистого платана.