Аркадий Савеличев - Последний гетман Страница 40

Что делать, пришлось отдать бумагу. Думал, пропало дело…

А на другой день другой чин, уже из суда, прикатил. Пакет на стол положил и сказал:

– Ну, Будоляха!… А если б другой гетман был?

– Другого не надо, пан судья…

– Пожалуй, и так. Мне что? Приказано всю прежнюю землю тебе вернуть и еще столько же прирезать. Я исполняю гетманскую волю, и только. Пакет-то?.. Разверни!

Там было годовое казацкое жалованье. Хоть сейчас Будоляха и не получал ничего, но знал же, сколько казаку причитается. Прямо культяшкой отрубленной и хлопнул по столу:

– Геть в таком разе!… Имеем мы право выпить за здоровье ясновельможного?..

– Это гетман не возбраняет… мне в приказе ничего такого не сказано.

– Вот и я говорю. Ганнуся! – прежним казацким голосом прокричал. – И тебе – геть! До шинка!

Легкая была на ногу Ганнуся, быстро слетала. До глубокой ночи из хаты помещика Будоляхи, мало чем отличавшейся от всех других хат, слышалось:

– Геть, наш ясновельможный!…

– Геть, пан судья!…

– Геть и дочку твою… замуж с таким-то приданым!…

XI

Если бы ясновельможный пан гетман предполагал, что выйдет из его скоропалительной резолюции, он наверняка бы отказался от нее.

А вышла самая что ни есть настоящая свадьба, причем такая же скоропалительная, как и сама резолюция.

Молва!

Она так быстро облетела не только Глухов и Батурин, но и все окрестности, так красочно описала внезапно открывшуюся дружбу Будоляхи с самим ясновельможным, такое богатство пророчила вдруг расцветшей невесте, что на второй же день повалили женихи, а через неделю сквозь их спины было и не пробиться. Вот дела!

Так именно и сказал своему сыну Тарасу управитель Шишкош Годлянский. Прибавив многозначительно:

– Моя справа. Не упускай такую дивчину, сынку.

А чтоб лучше уразумел отца, и в потылицу ему наддал, да так направленно, что и не служивший еще в казаках сынок истинно по-казацки полетел на неприступную, как ему казалось, крепость.

Хотя какая неприступность? Управитель ясновельможного пана гетмана – это почти что сам гетман. Может, и поболее того, если на дело глазами простого хохла глянуть. Ясновельможный витает где-то в ясных облаках, а управитель – вот он, тут, всем и вся заправляет. Немудрено, что никому не ведомый шляхтич Будоляха поначалу перепугался: а ну как подвох?..

Но Ганнуся была дивчиной мало что красивой, так еще и смышленой: от добра-то добра не ищут?.. Девичий возраст кончался, к двадцати уже подходило. Она и скажи:

– В рожь, что ли, зовешь?

Тарас никуда и не звал, но вышло, что само позвалось.

– В рожь, можливо…

Пока другие женихи осаждали старого Будоляху, на крыльцо ломились, эти через окно да в поле. Там и в самом деле рожь колосом шумела. А во ржи шумящей, да при теплой ночи – как не оженихаться?..

Очнулись-то на зорьке вроде как мужем да женой. И тут на два голоса вскрикнули:

– Батько будоляху мне выдерет!…

– Управитель мой… плеткой управится!… Парня хоть и записали в казаки, но был еще зелен;

Ганнусю хотя никогда еще и не сватали, но она знала: осоромят на всю Черниговщину, если про ночку эту узнают, а матери хомут на шею оденут. Если новобрачная окажется нецеломудренной, то по обычаю поведут мать с хомутом по улице. За слабое смотрение над дочерью.

Может, так бы оно и вышло, будь Ганнуся дурехой. Но она сразу же нашлась:

– Я где была? Я теляти шукала, поплутала и сама маленько. Ты, Тарасюк, где пропадал? Да горилку с хлопцами пил. Так-то, мати! Так-то, тата! Наша тайна, дурень. По звычаю засылай сватов.

Так все и вышло. Управитель, потаскав сынка за чуприну, что пьянчужит в такое время, велел приодеться, а сам к своякам: будьте старостами! Сватами то есть.

Покряхтели старосты-сваты, горилки для храбрости выпили, оделись во все лучшее, ручники через правое плечо повязали – и на двор к шляхтичу Будоляхе. Без горилки и без храбрости нельзя. Ведь в случае отказа, да если еще девка лихая да жениха не любит – проставят на столе вместо угощения кабак иль тыкву, овощ презренный, на отказ и приготовленный, да и скажут: «Кушайте, шановные панове!»

Но ведо не поставили, еще по ручнику повязали, поверх прежнего, да и жениха кликнули:

– Гайда, хлопче!

Он тут как тут, потому что батька в спину подталкивал. И жениха вслед за сватами повязали – красным платком по правой руке, чтоб всяк видел, к чему дело идет. Домой жених уже в окружении подгулявших старост шел.

А назавтра и в церковь – чего откладывать. У казака так: сегодня время гулящее, а завтра татарва налетит, не до свадеб будет. Это даже дружки-подружки знают, по дороге в церковь поют:

Да кланяйся, Ганнуся, своему батькови низко.Бо к серденьку его ты близько,А матери да кланяйся ище низче.Бо к серденьку ее ище ближче.

Может, и опустили в спешке, что церковь-то на подворье гетманском. Как раз и сам ясновельможный вышел на крыльцо, поразмяться.

– Как? – вскричал. – Без меня?

Какое там! Ему кланялись пониже, чем отцу да матери. Может, кто из домашних сказал, что управитель сына женит; тот уже на стременах подбежал:

– Ясновельможный пан гетман! Стыдно было вас по такой малости беспокоить…

– Стыдно… что не обеспокоили заранее… Ладно! Без меня не начинать. Геть – уже выскочившим следом денщикам. – Мундир! Парадный!

В сорочке шелковой был по летнему времени, так что мундир уже пришлось следом нести.

Он выстоял всю службу в церкви, вперед не вылезая. Обряд венчания долгий, дотошный, а церковь невелика, народу при такой оказии набилось невпроворот, едва несколько денщиков вкруг гетмана уместилось. Совсем-то без охраны нельзя. Начальник «гетманской корогвы» особо не церемонился, самолично распихивая зевак. Гетман ему выговаривал: уймись, свои здесь все. Так вот, запросто, его нечасто видели. Вроде как стеснялся своего положения.

Ко времени выхода из церкви несколько старшин подоспело, один из полковников. Свадьба грозила превратиться в какое-то гетманское шествие. Он нарочно протолкался к отцу невесты и тихо вопросил:

– Не ты ль ко мне под дверь лез, пан Будолях?

– Я, ваше сиятельство, – робко, но внятно ответил смущенный отец, склоняя голову.

– Выходит, помирились с моим управителем?

– Породнились, ваше сиятельство…- Чего ж на свадьбу не пригласил, шановный Панове?

– Только по робости, ваше сиятельство, по малости своей…

– Робость! А, говорят, был не из робких казаков? – тронул его обвисшую в рукаве культю.

Будолях припал к низошедшей на его небогатый кафтан руке.

– Ну, ну, я не поп все-таки… – отдернул гетман руку. – В дурацкое положение поставил ты меня, пан Будолях. – Он пригнулся к одному из своих сопроводителей, зашептал: – Скажи графинюшке: на свадьбу иду… пусть срочно пришлет с девками все такое…

Дорога от Глуховской церкви до помещичьей хаты Будоляха неблизкая: успел и денщик слетать обратно, и девки поспели вовремя, передали объемистый сверток, в золотой парче, перевязанной красной лентой. Гетман придирчиво осмотрел, но разворачивать, разумеется, не стал. Трем домовым дивчинам., принесшим подарок, кивнул:

– Можете оставаться при свадьбе.

Прислуга была из местных, им в радость. Поклонились и где-то сзади пристроились.

Будолях откланялся с извинениями:

– Побегу, ваше сиятельство, обряд блюсти… Ему надлежало вместе с женой встретить молодых.

С образами. С хлебом и солью.

По теплому времени столы были приготовлены на улице – куда ж всех в хату вместить. Лавки, само собой, из тесин, но для гетмана вынесли хоть и старенькое, но застланное ковром креслице. Знайте, мол, наших, ваше сиятельство! Все-таки мы помещики.

Гетман за столом оказался обочь невесты, вместо отца, чуть отодвинувшегося в сторонку. Понравилась невеста, хоть-видел ее впервые. Она склонила головку на хлеб, имевший форму большого бублика. «Це дивен», – шепнул сбоку польщенный таким вниманием Будолях. Невеста смотрела сквозь этот «дивен» на окружавших ее людей, на жениха и, конечно, дивилась своему новому положению. Два раза жених поднимал ее головку – она опять роняла. Только на третий раз села прямо возле него.

Гетман уже подзабыл, как здесь свадьбы делаются, толкнул локтем Будоляху:

– Чего ж они не едят?..

– Исстари не едят, ваше сиятельство…

Действительно, новобрачные ничего не ели за свадебным столом. Да и как было есть? Ложки их повязали вместе красной лентой.

За невестой стоял ее брат, уже с казацкими усиками. Он-то и расплел косу. А потом стал махать саблей вкруг ее головы, как бы обороняя. Все громко, кто в лад, кто не в лад, запели:

А татарин, братец, татаринПродав сестрицу за талер,А русую косочку за шестак,А биле личенько пишло и так.

Брат саблей подцепил с головы папаху и ловко кинул ее на стол.