Александр Дейч - Гарри из Дюссельдорфа Страница 40

Гейне любил путешествовать. Ему предстояло увидеть так много в Италии, и впереди были радужные надежды. Поэт был в полной уверенности, что во Флоренции получит письмо от Шенка с королевским приказом о назначении его экстраординарным профессором Мюнхенского университета.

Однако дело приняло другой оборот. Вскоре после отъезда Гейне католическая клика начала бешеную травлю поэта. В органе баварских клерикалов «Эос» появилась статья, направленная против Гейне. При помощи цитат из «Путешествия по Гарцу» глава баварских католиков Деллингер доказывал, что Гейне — безбожник, не признающий никаких авторитетов и попирающий все моральные устои. Газета преследовала прямую цель — преградить поэту путь к университетской кафедре.

Один из друзей издателя Котта, Игнатий Лаутенбахер, выступил в защиту Гейне и ответил остроумным памфлетом на клевету мюнхенских мракобесов. Но те не унимались. Клика Деллингера продолжала свою кампанию против «человека, который не принял по-настоящему христианства и поэтому обходится или хочет обходиться без религии».

Проехав через Иннсбрук в Верону, Милан и Ливорно, Гейне прибыл во Флоренцию. Там он не нашел никакого письма от Шенка. Тщетно прождав обещанного назначения, поэт пришел к горькому выводу, что «Шенк принес его в жертву иезуитам».

Красота Италии, богатство памятников прошлого, множество впечатлений несколько сглаживали тяжелое настроение поэта, обескураженного неудачами. Гейне был всегда и во всем поэтом: в Вероне, на городском рынке, где в итальянских торговках он видел потомков древних римлянок, в Милане, где он наслаждался красотой величественного и гармоничного собора, в Ливорно — всюду его захватывал поток свежих впечатлений. Он любовался народными танцами на площадях городов и деревень, представлениями ярмарочных комедиантов, наблюдал мрачные церковные процессии, в которых католический аскетизм странным образом переплетался с необузданным весельем итальянской молодежи. Часто думал он о том, что Италия, эта прекрасная страна, овеянная славой многовековой истории, находилась под властью австрийских штыков князя Меттерниха. Он грустил при мысли, что под каждым померанцевым деревом, выращенным заботливым трудом простых итальянцев, стоит австрийский часовой и грозно кричит: «Кто идет?»

В конце августа Гейне прибыл в Ливорно, где пробыл до 3 сентября. Отсюда он пишет письма друзьям, образно рассказывая о своих переживаниях в Италии и жалуясь на незнание языка страны: «Я вижу Италию, но не слышу ее. Однако же я часто веду беседы. Здесь говорят камни, и я понимаю их немой язык. Мне кажется, что они глубоко понимают то, что я думаю. Так, разбитая колонна римских времен, разрушенная башня лангобардов, обветренный готический свод понимают меня очень хорошо. Ведь я сам руина, бродящая среди руин. Равные хорошо понимают равных. Порой хотят мне нашептать нечто интимное старые дворцы, но я не могу расслышать их в глухом шуме дня; тогда я возвращаюсь туда ночью, и месяц — хороший переводчик, который понимает лапидарный стиль и умеет пересказать это на языке моего сердца. Да, ночью могу я хорошо понять Италию, потому что юный народ со своим оперным языком спит и древние встают со своего холодного ложа и говорят со мной на прекраснейшем латинском языке…»

Записные книжки Гейне наполняются заметками, беглыми записями, мимолетными мыслями. Все это нужно, все это пригодится для третьего тома «Путевых картин». Юлиус Кампе с нетерпением ждет рукописи, но Гейне, по собственному признанию, больше живет, чем работает. Под благодатным южным небом несколько смягчаются головные боли, но нервы все еще не могут окрепнуть: этому мешают тягостные обстоятельства. Гейне мучается неопределенностью положения, он не может решить, стоит ли ему возвращаться в Мюнхен. По-видимому, нельзя уже надеяться на Шенка. В письме к Тютчеву Гейне все же просит его, как истинного друга, поговорить с Шенком и узнать всю правду. В то же время поэт получает письмо от барона Котта. Старый издатель приглашает Гейне стать редактором новой газеты, которую он хочет издавать.

Поэта не увлекает предложение снова взяться за редакторское перо, но он считает, что настало время высказываться решительнее против врагов свободы. Для этой новой, более радикальной газеты Линднер с его умеренными мыслями, пожалуй, не будет пригоден. Гейне пишет письмо приятелю, журналисту Кольбу, приглашая его в соредакторы: «Мое единственное желание заключается в том, чтобы существовала газета для свободного образа мыслей, имеющих в Германии мало подходящих органов… Теперь время идейной борьбы, и газеты — наши крепости.

Я обычно ленив и беспечен. Но там, где дело требует защиты общих интересов, там никогда меня не увидят отсутствующим».

Из Ливорно Гейне отправился в Лукку. Это был не только красивый старинный городок, но и модный курорт, находившийся в живописнейшем уголке Апеннин. На Луккских водах Гейне провел около месяца, вращаясь в кругу многочисленных туристов разных национальностей и прочих курортных гостей. Здесь Гейне под наплывом многообразных впечатлений начал писать новую книгу «Путевых картин» — «Италию».

После отдыха он готовился продолжить путешествие — побывать во Флоренции, Болонье, Венеции, Риме. По письмам из Мюнхена Гейне знал о травле, которой он там подвергся. Если иезуиты надеялись заставить Гейне замолчать, смириться перед ними, они горько ошибались. Об этом Гейне написал в Берлин Мозеру: «В Мюнхене полагают, что я не буду больше нападать на дворянство, так как я живу в центре знати, люблю прелестнейших аристократок и любим ими. Ошибаются. Моя любовь к равенству, моя ненависть к духовенству никогда не была сильнее, чем теперь…»

Поэт с грустью думал, что когда-нибудь путешествие по Италии должно окончиться и из мира красоты, «древностей, величественных статуй, высоких аркад, разлитого повсюду великолепия, подлинной итальянской грации» ему опять придется окунуться в немецкие будни Мюнхена или, что еще хуже, Гамбурга. Туда теперь переселилась из Люнебурга его семья. Брат Густав открыл в Гамбурге торговую контору и взял родителей к себе. Отец в последнее время болел и даже не мог думать о работе. Письма, приходившие из дома, вызывали серьезные опасения о его здоровье. И удивительное дело! Чем больше Гейне думал об отце, о матери, о дяде Соломоне, тем суетнее и ненужнее казались ему итальянские странствия, тем сильнее хотелось на родину, в Германию. Иногда поэтому даже казалось, что и над Гамбургом может светить такое же ласковое солнце, как над Луккой. Под влиянием такой чувствительности он написал письмо дяде Соломону. Генрих объяснялся ему в любви, уверяя, что «прекрасный горный воздух, которым здесь дышат, помогает забыть маленькие заботы и огорчения, и душа расширяется». Он пишет дяде, что все его недовольство племянником ведет свое начало от кошелька и денежных расчетов, тогда как сетования Генриха неисчислимы, потому что они духовного характера и исходят из глубины болезненных ощущений.

Он просит дядю Соломона примириться с ним, потому что он любит его и думает, что его душа прекраснее всего того, что он видит в Италии.

После Луккских вод Гейне продолжил свое путешествие. Он провел семь недель во Флоренции, где его удерживали не только достопримечательности города, но и тайные надежды получить радостное известие из Мюнхена.

Только 30 ноября Гейне прибыл в Венецию. Учащенно билось сердце поэта, когда он увидел этот своеобразный, единственный в мире город, расположенный на ста восемнадцати островах в лагуне Адриатического моря. Множество каналов прорезает этот город, разделенный главной водной артерией — Большим каналом — на две неравные части. Пешеходам приходилось пробираться по узким клочкам земли между домами и подниматься по каменным ступеням мостов, чтобы пересечь водяные улицы. По каналам двигались гондолы — длинные деревянные лодки с каютами посреди, а гондольеры гребли одним длинным веслом, ловко объезжая встречные гондолы. Шутники говорили, что в Венеции есть только четыре лошади — и те из позолоченной бронзы, что находятся на крыше собора Святого Марка. Действительно, Венеция не знала ни экипажей, ни кучеров, и путешественники, приезжавшие в этот город, прославленный на весь мир, всегда бывали ошеломлены тем, что им сразу приходилось садиться в гондолу и плыть по каналам.

Стоя на площади Святого Марка, вымощенной мраморными плитами и скорее походившей на дворцовый зал, Гейне любовался неповторимой архитектурой собора Святого Марка и Дворца дожей, бывших властителей Венецианской республики. Времена независимости Венеции и ее громкой военной и торговой славы давно прошли. Здесь, как и в остальной Италии, хозяйничали австрийцы. Но сколько исторических воспоминаний вызывали у поэта каналы и здания Венеции! На площади Святого Марка Гейне вспоминал об обряде венчания дожа с морем, когда тот, приходя к власти, бросал золотое кольцо в голубые волны Адриатики. Думал Гейне и о страшных временах венецианской инквизиции, когда всех неугодных патрициям бунтарей вели по Мосту Вздохов, сохранившему свое название, в страшную подземную тюрьму Пиомби, где помещались камеры пыток. Все сохранялось неизменным в этом городе-музее, и стаи голубей, совсем ручных, на площади Святого Марка доверчиво подлетали к людям, кормившим их по старинному венецианскому обычаю.