Юрий Когинов - Татьянин день. Иван Шувалов Страница 40

Из Курострова отправлялся как раз в Москву караван с мёрзлою рыбою. Всячески скрывая своё намерение, поутру юноша смотрел будто бы из одного простого любопытства на выезд сего каравана. Следующей же ночью, когда все в доме отца спали, погнался он за обозом вслед, взяв с собой любимые свои книги — грамматику и арифметику — и надев две рубашки и нагольный тулуп.

Настиг обоз на третий лишь день, уже в семидесяти вёрстах от дома. Караванный приказчик не хотел взять его с собою, но, убеждён быв просьбою со слезами на глазах, наконец согласился подвезти парня до Москвы.

Через три недели прибыли в столичный сей град. Первую ночь проспал в обшевнях в рыбном ряду. Назавтра проснулся так рано, что ещё все товарищи его спали. В Москве конечно же не имел ни одного знакомого человека. От рыбаков, с ним приехавших, не мог ожидать никакой помощи: они занимались только продажею своей рыбы, ни о чём другом не помышляя.

Какая же скорбь овладела душою двадцатилетнего уже верзилы, коли стал он рыдать и даже пал на колени, обратив глаза к ближней церкви! И начал усердно молить Господа Бога, чтобы его, несчастного и неприкаянного, призрел и помиловал.

Однажды пришёл какой-то господский приказчик покупать рыбу, коего лицо показалось знакомым. И вправду оказался земляк, из родного Беломорья! Взял сына рыбака Василия Дорофеевича Ломоносова, ему хорошо по прошлым годам известного, к себе в дом и отвёл для житья угол между слугами дома.

У караванного приказчика, как выяснилось далее, оказался знакомый монах в Заиконоспасском монастыре. Представляя ему молодого земляка, приказчик рассказал о его чрезмерной охоте к учению. Так и оказался Михаил Васильевич учеником в Заиконоспасском училище, или, иначе говоря, в Славяно-греко-латинской академии.

Теперь же, спустя более чем два десятка лет, Ломоносов в первый же день бросился бродить по знакомым местам. Ходил по Москве часа четыре, если не больше, до ломоты в ногах, которые были уже не те, что в молодые годы. Где-то их, наверное, застудил, может, даже в том рву, через который бежал однажды из прусской казармы.

Но ноги что — поедал глазами всё, что, оказывается, мало чем изменилось. У Китай-города, в Кузнецкой слободе, так же стояли закопчённые бревенчатые кузницы, подалее, со стороны Неглинки, вдоль улицы вытянулись вязы и липы, а ещё далее — блинные ряды, за ними — скотная площадка.

Улицы были вымощены брёвнами. Только в Кремле и Китай-городе имелись каменные уже мостовые. Тут и дома высились сплошь из камня и в линейном порядке.

А церквей, как и прежде, не счесть. Здесь и Рождество на Путинках, и Грузинской Богоматери, и Николы Мокрого, и на Ключах Богоявление...

К вечеру только оказался у Шувалова, в его кремлёвских апартаментах. Узнав, зачем Михаил Васильевич так спешно пожаловал в первопрестольную, Иван Иванович радостно заверил:

   — Всё, что потребно, сделаю для вас. А с утра, коли не возражаете взять меня в свои попутчики по храмам Божьим, сочту за честь оказаться вашим сотоварищем, — предложил он, зная, как трудно будет Ломоносову с больными ногами ходить по Москве.

Двигались по улицам в роскошном экипаже Шувалова. Останавливались то у одного собора, то у другого, заходили вовнутрь.

Мозаики оказалось не много. Тут и вспомнились цветные витражи на здании Спасских школ, или Славяно-греко-латинской академии, что на Никольской улице.

Михаил Васильевич с нетерпением распахнул дверцу кареты, ещё лошади даже не вполне укротили свой бег, и стянул с головы треух вместе с пудреным париком.

   — Моя альма-матер! Мой, можно сказать, самый первый университет, — медленно произнёс он, даже совсем не похоже на его обычную шумную и взрывчатую манеру. — Были потом университеты в Германии, в которых учился. Знаю Лейденский и в Лейпциге, где не раз бывал. А сей храм науки — первый.

И, поворотившись вдруг к Шувалову:

   — Что ж не иметь здесь, в славном на всю Европу граде, свой, Московский университет? Возьмите в расчёт, любезный Иван Иванович, к тому же и расположение Москвы. Самая середина России, её сердцевина. Здесь сходятся все дороги — юг, север, восток и запад. Сколь удобно для будущих студентов собраться со всех краёв державы! А Петербург — он в углу, на большом отрыве от внутренних наших губерний.

   — И решаюсь заметить вам, академику, — подхватил Шувалов, — наш Петербургский университет давно перестал быть школою, которая учит.

   — Святая правда, милейший Иван Иванович, — согласился Ломоносов. — А кому там учить, коли Шумахер — сам неуч, Миллер и другие наши профессора по-русски ни слова не разумеют? Нет, уж коли иметь на Москве университет, то исконно российский, а не немецкий или какой иной, где лишь профессора знают один учёный язык — латынь. Я сам по-немецки говорю, на латыни пишу, по-французски отменно читаю. Но публику, коя посещает мои лекции в Академии, и студентов в своей химической лаборатории учу только на родном нашем языке — русском.

   — Трогай! К Воскресенским воротам, — неожиданно приказал Шувалов кучеру.

   — А что там решили показать? — осведомился Ломоносов.

   — Дом там один стоит. Когда-то в нём находилась аптека, теперь, кажется, какой-то кабак на иноземный манер, — загадочно усмехнулся Шувалов.

   — Э, ваше высокопревосходительство, ныне я при исполнении. Мне тверёзым надлежит быть все дни, чистым и ясным, как, к слову сказать, иные виды стекла, что готовлю я в своей лаборатории, — засмеялся Ломоносов.

   — Да кто ж приглашает вас, Михайло Васильич, теперь прямо к столу? Обедать будем у меня. А остерию ту я хочу вам показать на предмет, скажем, размещения будущего университета. Дом тот, сказывают, выставлен на продажу. Вот для начала обзавестись бы этим строением в самом центре, а потом, с Божьей помощью, и расширить владения.

   — А вы, ваше высокопревосходительство, и впрямь мои слова глубоко в душу свою заронили. Неужто, как и я, загорелись сею мечтою?

   — Днями с её императорским величеством вёл речь о том, как дать ход просвещению на Руси, дабы духовное богатство общества прирастало науками, а не суевериями и темнотою. О гимназиях и школах начальных была моя речь с государыней. Только краеугольного камня в моём построении вроде бы ещё не виделось. Теперь обрадовался вашим словам, в коих увидел фундамент всей системы образования — университет, — произнёс Шувалов, несколько смущаясь.

   — Да как же вы, милейший Иван Иванович, обрадовали меня, старика! Господи Милосердный, благодарю Тебя за то, что Ты послал мне такого предстателя и защитника, как ваше превосходительство! — воскликнул Ломоносов в порыве чувств. Но тут же остудил самого себя: — А средства, а денег откуда возьмём для воплощения сего прожекта? Я вот и на Москве теперь с просьбою нижайшей к её императорскому величеству по делам своей будущей фабрики объявился. А тут — ещё университет! Не получится, как бы мы с вами ни захотели, милейший Иван Иванович.

   — А вы положитесь на меня, Михайло Васильич. Есть у меня мысли, как нашей общей с вами придумке дать надлежащий ход. А днями я обещаю вам встречу с её величеством по делу, ради которого вы оставили свои занятия в Санкт-Петербурге.

В Чудовом монастыре, где расположилась Елизавета Петровна, было жарко натоплено, воздух стоял сухой, так что на переходах кое-где были открыты форточки в окнах.

Императрица была одета в лёгкое палатье с глубоким вырезом, в руке же — веер, которым она изредка обмахивалась. На щеках как две розы — румянец. В краешках губ — затаённая улыбка.

   — Здравствуйте, господин профессор. — Голос императрицы был приятен и по-домашнему мил. — Иван Иванович мне уже рассказал, с каким наслаждением вы осматривали Москву и любовались ею. Такое же чувство к первопрестольной и у меня. Как это говорится у нас: «Москва — горбатая старушка»? Это потому, добавляют, что стоит город сей на горах да крутых холмах.

   — Но более всего, матушка государыня, — неожиданно услышал себя Ломоносов, подходя к императрице и целуя её руку, — смею заметить, о Москве больше такое говорят: «Славна Москва калачами да колоколами» — и потому желают каждому, приезжающему на Москву, «хлеба-соли откушать да красного звона послушать».

   — Верно. Вы отменно знаете поговорки московские, — продолжала мило говорить государыня. — А вот о Петербурге сложили другое присловье: «Петербург стоит на болоте, ржи в нём не молотят, а больше деревенского едят».

   — Тоже, ваше величество, метко подмечено, — согласился Ломоносов и поглядел на Ивана Ивановича, который сидел рядом с императрицей и как-то загадочно подмигивал Ломоносову.

«Ах да!» — вдруг покраснел Михаил Васильевич, вспомнив, что он внёс и поставил у стены подарок, с коим он шёл к императрице, чтобы тотчас его торжественно вручить.