Алла Панова - Миг власти московского князя Страница 40

Снег все сыпал и сыпал. Посадник вытащил из‑под шкуры руку, смахнул белое крошево с усов и бороды, провел ладонью по векам и натянул шапку почти на са­мые глаза.

— Как ты, Василий Алексич? Живой? — услы­шав, что посадник зашевелился, спросил возница, по­вернувшись вполоборота.

— Живой, — услышал он слабый хриплый голос.

— Вот и хорошо, — громко проговорил возница, стегнув лошаденку, а потом снова повернулся и, слег­ка нагнувшись, бодро сообщил: — Скоро уж дома бу­дем. Там на поправку быстро пойдешь!

— Да–да, — улыбнувшись, прохрипел тихо посад­ник и опустил веки.

Ему было трудно смотреть на белый свет. Тот и вправду стал белым от сыпавшего снега.

«Будто кто‑то наверху перину порвал, только вот пух холодный. Вот ведь угораздило на старости лет в санях покататься! — подумал посадник, и снова улыбнулся потрескавшимися губами, но улыбка на этот раз вышла какой‑то горькой. — Мог бы по сво­ей глупости и в мерзлую землю нынче лечь, но, вид­но, время мое еще не подошло, ежели жив остался. Это ж надо как все вышло. А виноват‑то во всем сам! — Посадник вздохнул, втянув тяжелый дух, идущий от овчины. — Кольчуга бы наверняка от стрелы уберегла, а вишь, маловата она оказалась. Брюхо‑то какое наел! Хорошо хоть в бехтерец поме­стился. Эх, знамо дело, приобрел бы новую кольчу­гу. — Он ненадолго закрыл глаза, опять вздохнул тяжело. — Эх, князь теперь наверняка мне замену найдет. И то правда, кому такой нужен. На покой, видать, мне пора».

Разбрызгивая вокруг снежные комья, подлетел к саням сотник, увидев открытые глаза посадника, пригнулся, спросил громко:

— Ну, как? Ожил, Василий Алексич?

— Ожил, — проговорил тот и слабо улыбнулся.

Василько не слышал ответа, но все понял.

— Город впереди! — донеслось до посадника, который успел лишь заметить, как сотник хлестнул плет­кой коня и тут же исчез из поля зрения.

Солнце уже давно и безуспешно пыталось рассеять белую муть, плотно закрывшую землю, когда князь с частью отряда, оставшейся с ним, наконец‑то смог выбраться из села. Вроде и поднялся он рано, но потом, сидя за накрытым столом, разговорился с Захаром и его сыновьями, к которым через некоторое время присоединились несколько «справных» мужиков, как их представил старик.

По просьбе пришедших князь не без удовольствия поведал о том, как удалось захватить Кузьку Косого и каким жалким предстал этот грозный разбойник пе­ред дружинниками, которые вытащили его из сопрев­шей вонючей соломы. Рассказ, правда, был немного приукрашен, но произвел должное впечатление на слу­шателей, сидевших с открытыми ртами и по ходу рас­сказа скромно улыбавшихся, довольно оглаживавших бороды или хмуривших лица. Михаил Ярославич не за­был отметить заслуги Потапа и Тихона, тоже пригла­шенных за стол. Справные мужики радостно закивали, услышав, как князь отозвался об их односельчанине.

Как ни хорошо вести беседы в теплой горнице, од­нако нужно было отправляться в путь и нагнать ушед­ших утром. Распрощавшись с гостеприимным хозяи­ном, князь выехал за ворота и, к своему удивлению, на противоположной стороне увидел толпу. Люди, ви­димо, давно уже ожидали появления князя: они успе­ли замерзнуть, переминались с ноги на ногу, похлопы­вали рукавицами и даже не пытались стряхивать снег с одежды, густо засыпанной снежной крупой. Они бы­стро пересекли дорогу, едва увидев князя, скинули шапки, громко загомонили, крестясь и кланяясь. До него долетали лишь обрывки слов, от которых у Ми­хаила Ярославича, несмотря на холод и не на шутку разыгравшуюся непогоду, потеплело на душе. Он тоже снял шапку и, отворачиваясь от ветра, прокричал:

— Живите спокойно, никто вас теперь не обидит. А за прием вам благодарен.

Напялив шапку, князь обернулся к застывшим ря­дом дружинникам.

— А теперь в путь. Москва ждет! — сказал он гром­ко и добавил тише: — С Богом!

Княжеский отряд нагнал сотника и сопровождав­ших обоз дружинников почти у самого посада.

— Я уж думал, что случилось, — проговорил сот­ник при встрече.

— Да вот, заговорились, позже намеченного срока и вышли, — объяснил князь, улыбнувшись. — Захар все расспрашивал, что да как. Но вишь, успели. Наме­том веселее идти, нежели так тащиться, — сказал он и снова улыбнулся.

— Что верно, то верно, — усмехнулся сотник. — Ежели по мне, так лучше наметом полдня скакать, чем шагом от зари до зари в седле трястись.

— Ладно уж! Наскачешься еще, — махнул рукави­цей князь, — нынче груз у нас важный. Поспешишь — мешки по обочине потом собирать. Да и посадника рас­трясти можно ненароком.

— А то я не понимаю! — ответил Василько и, глянув назад, спросил: — А в спешке Кузьку‑то не потеряли?

— Ты б еще что спросил, — хохотнул князь, — ку­да ж он от нас денется! Ему теперь подмоги ждать неот­куда. Ты ж сам всех его сотоварищей порешил.

— Так случайно вышло. Не хотел никто их жизней лишать, — запальчиво сказал сотник.

— Да охолонись ты наконец! — прервал его князь. — Сколько тебе говорить надо: они знали, на что идут и что их не с пирогами будут встречать.

— Понимаю я это, — ответил сотник, помрач­нев, — только вот души христианские все одно жалко.

— Ишь, жалостливый какой! — с издевкой в голо­се воскликнул князь, а потом произнес возмущенно: — Ты вот их души, в грехе погрязшие, жалеешь, а про то забыл, сколько эти ироды безвинных загубили и скольких бы еще жизни лишили, не останови мы их. Они‑то никого не жалели — ни старых, ни малых скольких до нитки обобрали и скольких на тот свет отправили! Ты думаешь, что тебя в селе потому привеча­ли да потчевали — может, последнее на стол стави­ли, — что ты лицом пригож? Нет, милок! Рады были тому, что дружинники мои избавили их от страха пе­ред ватагой Кузькиной!

— Богом прошу, не серчай на меня, Михаил Яро­славич! — лишь успел вставить слово сотник, едва князь замолчал.

— Думаешь, мне людей не жаль? Жаль! Только многих ли из них людьми‑то назвать можно? Ведь ху­же зверя дикого стали. Почто они Николку жизни ли­шили? Что отрок невинный сделать мог мужикам дю­жим? Небось только вскрикнуть и успел! — Князь вздохнул, провел по бородке, смахивая снег, и твердо сказал: — Нечего попусту воду в ступе толочь. Ника­кой битвы без крови не бывает. Что сделано, то сдела­но. Приободрись, вон уж город виден, и мы, чай, с по­бедой возвращаемся!

9. От паперти до поруба

Вдали за снежной пеленой темнели стены детинца, а до посада было и вовсе рукой подать — уже и крыши видны. Еще несколько саженей — и по обе стороны до­роги за частоколами потянутся сады и огороды.

Князь обернулся и махнул рукой. По его знаку пленных бродней ссадили с саней, а Кузьку спихнули с неказистой лошаденки — дальнейший путь все они должны были проделать пешком, чтобы обиженные ими люди могли насладиться видом поверженных и униженных противников.

В такую непогоду посад казался вымершим, только кое–где над крытыми дранкой избами клубился дым, тщетно пытаясь прорваться сквозь плотную снеговую завесу, тянулся над крышами. Однако весть о том, что князь со своими дружинниками возвращается в город, разлетелась с быстротой молнии по пустынным ули­кам и самым малым проулкам.

Не успел отряд подойти к высокой изгороди, за кото­рой виднелись какие‑то тонкие деревца, как улочка на­полнилась народом, высыпавшим из ворот и калиток. Дальше княжеский отряд продвигался сквозь толпу, гу­дящую словно улей. В этой нынешней встрече, как по­казалось князю, было гораздо больше радости, нежели в приеме, оказанном ему в день его приезда в город. До дружинников доносились возгласы восхищения и одобрения. Кто‑то крестился, кто‑то крестил проходя­щих мимо воинов, кто‑то утирал слезы умиления.

Еще больше загудела, загомонила толпа, увидев Кузьку, слухи о бесчинствах которого достигли Моск­вы накануне Рождества. Не имея возможности само­лично поколотить предводителя ватаги, отличавшейся жестокостью и неумеренной жадностью, некоторые из обитателей посада стали спешно лепить из податливо­го снега комки поувесистее, а кое‑кто даже примери­вался к смерзшимся глыбам, прилепившимся к забо­рам. Однако Кузьку по бокам охраняли дружинники, в которых при неудачном броске можно было угодить снежком. По этой причине мужики вынуждены были ограничиться ругательствами, щедро отпускаемыми пойманному беспощадному предводителю бродней, и с досадой перекидывали из ладони в ладонь приго­товленные для него плотные комки.

Кузька исподлобья со злобой поглядывал на толпу, теребя застывшими от холода пальцами толстую пень­ковую веревку, туго обхватившую запястья. О том, чтобы освободиться от веревки, не могло быть и речи, даже если бы это каким‑то образом ему удалось, уйти от возмездия не позволили бы горожане, готовые при первой возможности устроить самосуд, и зорко следив­шие за каждым его движением люди князя. Свое дело они, хоть и молоды были, знали хорошо.