Гор Видал - Вице-президент Бэрр Страница 40

Тут он подвинулся в кресле. Вскрикнул от боли, грубо выругался. Поняв, что в моих глазах он уже не царственная особа, а просто плантатор из Виргинии с нарывом на заду, он сказал:

— Разваливаюсь, а?

— По-моему, вы полны сил, сэр.

— B моей семье долго не живут. Я не жалуюсь. Судьба. Но не думал я, что конец окажется таким унизительным.

В первый и единственный раз он заговорил со мной почти как простой смертный — необычная снисходительность, ведь я был не влюбленный в него субалтерн, а сенатор-антифедералист и меня терпеть не мог его любимый Гамильтон.

— Слава — хорошее лекарство, сэр.

— Паллиатив. — Бледная, холодная улыбка приоткрыла плохие зубы. — Но конечно, я не соглашусь на второй срок.

Как мы теперь видим, все президенты говорят одно и то же. Но тогда никто еще не понимал, что это болезнь исполнительной власти; тогда все только начиналась.

— Полковник Бэрр, мне не нравится дух раскола. Я не могу понять, почему люди благородного происхождения, с общими интересами так жестоко ссорятся друг с другом, в то время как им необходимо объединяться перед лицом толпы. — Меня тронула его откровенность и необычная — в нем — непринужденность обращения с человеком, которого он не имел оснований ни приближать, ни любить.

— Разногласия, сэр, могут объясняться честным стремлением понять, как управлять лучше…

— Мне стало известно, полковник Бэрр, что вы восхищаетесь кое-чем из того, что происходит сейчас во Франции.

— Я думаю, сэр, причины их революции понятны и принципы, которые они утверждают, прекрасны.

— И тем не менее, если бы не король Луи, англичане все еще были бы на этих берегах.

— Согласен, с ним обошлись скверно.

Вашингтон говорил, не обращаясь ко мне, словно меня здесь и не было. Он глох и половины того, что ему говорили, не слышал.

— Когда мне доложили о предательстве некоего капитана Даниэля Шейса — я когда-то знал его, он негодяй, — я понял, что нам нужно твердое правительство, способное защитить нашу собственность. Мистер Гамильтон со мной согласился, и мы созвали конституционное собрание, на котором — не скрою, преодолев себя, — я председательствовал. Я считаю это собрание, сэр, самым значительным этапом в своей карьере. Ибо, если бы мы не придумали федерального правительства, они отняли бы у нас все. — Лицо его вдруг густо покраснело. Руки, протянутые к камину, задрожали. — Массачусетское отребье разделило бы всю собственность среди недостойных. Даже ваши французы не заходят так далеко. Я тогда сказал, что это неестественно. Это надо пресечь. Не для того мы воевали с заморским деспотом и выиграли войну, чтобы страдать от собственного народа, сделавшего ради победы, разрешите вам заметить, куда меньше тех джентльменов, которые отдали все во имя нашей независимости. И мы во что бы то ни стало сохраним наши завоевания, полковник Бэрр. Уверен, что вы согласитесь со мной.

Я меньше всего ожидал, что генерал Вашингтон ударится в политическую теорию. Ни Гоббса, ни Монтескье, ни Платона, ни других книг подобного рода он не читал. Но он умел складывать и вычитать по бухгалтерской книге, оценивать имущество, орлиным оком замечать в зерне — своем зерне — вредителя и орлом же бросаться на него и убивать.

— Конечно, я не поддерживал капитана Шейса. Я не признаю безнравственного раздела собственности, но…

— Рад это слышать. — Он меня прощупывал. Бог знает, что Гамильтон наплел обо мне Его сиятельству.

— …но я за более рыхлую федеральную структуру.

— Да, вы вроде моего старого друга губернатора Клинтона. Такие дружеские разногласия естественны в здоровом обществе.

В комнату неслышно вошел секретарь и что-то шепнул генералу в здоровое ухо.

— Пусть войдут. — Вашингтон со стоном поднялся с кресла. Несколько ливрейных лакеев-негров вошли в комнату, неся подносы с образцами столовой утвари. Вашингтон приказал разложить ножи, вилки, расставить тарелки. — Не выскажете ли вы нам свое мнение, полковник Бэрр? Я слышал, вы обставили Ричмонд-хилл с неслыханной роскошью.

— Да, сэр. Но должен предупредить вас, роскошь дорого обходится.

— Увы, не могу с вами не согласиться.

Итак, полчаса мы с президентом рассматривали столовую утварь, пытаясь отыскать поистине демократическое равновесие между слишком простой «республиканской» посудой и чересчур богатой «королевской».

Никогда не встречал я человека, который придавал бы такое значение внешним признакам богатства, как Вашингтон. Но в этом-то и заключался его гений. Он и проявлялся именно в этом «вживании в роль», а создать иллюзию величия невозможно, не вникнув скрупулезно в детали. Значительная часть его президентского времени уходила на придумывание монограмм для ливрей и королевских карет, не говоря уже об изобретении с помощью Гамильтона сложнейших правил дворцового этикета.

Между прочим, именно тогда законодатели в Пенсильвании приняли закон, по которому каждый, кто ввезет в штат взрослых рабов-негров, обязан освободить их по прошествии шести месяцев. И хотя неясно было, считать или не считать президента жителем Пенсильвании только потому, что столица расположена в этом штате, Вашингтон счел за благо собственных рабов быстренько увезти в Виргинию, дабы они не заразились идеями свободы, которую он вовсе не намеревался им предоставлять. Настоящий виргинец!

Расстались мы друзьями. На другой день, когда я пришел в государственный департамент поработать в архиве, смущенный клерк сказал мне, что государственному секретарю Джефферсону пришлось закрыть мне доступ к архивным материалам; предлог был сомнительный: некоторые материалы могут коснуться текущих дел исполнительной власти, и таким образом равновесие между властью законодательной и исполнительной может нарушиться. И хотя Гамильтон любил хвастаться, что это он запретил мне пользоваться архивом, Джефферсон доверительно мне сообщил, что на самом деле запрет исходил от президента Вашингтона, которому не хотелось, чтобы я чересчур вникал в его военный послужной список. Но напрасно Вашингтон меня боялся. Правда, я изобразил бы его как скверного военачальника, коим он и являлся, но и показал бы, что он был главным создателем Союза; я показал бы, как он своей исключительно мощной волей и с мудростью змия превратил рыхлую и ненадежную конфедерацию суверенных штатов в существующее по сей день сильное федеральное государство и отлил его по мрачному образу Римской империи и по собственному своему подобию.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Прошло несколько дней. Полковник Бэрр просматривает мои записи. Вносит поправки.

— Бедный Гамильтон. Как он жаждал безраздельной славы! У него в архиве нашли записку, в которой он клянется, будто написал свыше шестидесяти статей для «Федералиста», а ведь он написал самое большее пятьдесят. Он посягал на лавры Джемми Мэдисона.

Бэрр выпускает в меня три голубоватых кольца дыма и вдруг загорается злорадством.

— Ну, а теперь возьмемся за мистера Джефферсона. Вот его иногда называют «Великим Уравнителем» общества. А уравнял-то он всего-навсего одного меня!

Я был самым упрямым из всех политических руководителей новой республики. Вашингтон, Адамс и Джефферсон всю жизнь прослужили в конгрессах и ассамблеях или имели с ними дела в роли губернаторов и генералов. Подвизаясь на поприще политики, Гамильтон с самого начала возмечтал превратить Соединенные Штаты в некий аристократический пруд, на глади которого он станет плавать и сверкать. Меня же больше занимали моя жена и дочь, ну и еще юриспруденция, дававшая мне возможность их содержать.

Но спустя шесть месяцев после того, как я обосновался в Нью-Йорке (апрель 1784 года), меня избрали в ассамблею. «Это поможет вам в юридической карьере», — сказал мне Гамильтон, который мечтал об избрании в ассамблею, но мудро не выдвинул своей кандидатуры перед нашими немногочисленными избирателями (из 13 000 мужчин, живших в Нью-Йорке, только 1300 обладали имущественным избирательным цензом). Я вспомнил Гамильтона несколько лет назад, когда право голоса распространили на всех граждан мужского пола в возрасте от двадцати одного года. Доживи Гамильтон до наших дней, его хватил бы апоплексический удар от такого демократизма и сам канцлер Кент показался бы ему санкюлотом!

По истечении первого срока полномочий я так истосковался по семье, что не выставил своей кандидатуры для переизбрания. В 1788 году меня снова выдвинули кандидатом в ассамблею от антифедералистов и, к моему большому облегчению, забаллотировали. Я оставался довольно безразличным к делам общественным и почти не принимал участия в выработке конституции.

Моя политическая карьера началась в 1789 году, по всем правилам, когда мою кандидатуру выдвинули на пост губернатора. По дружбе я поддержал кандидата федералистов, старого приятеля судью Ейтса. Я предупредил Клинтона, что многим обязан судье и, хоть всегда прежде я голосовал за Клинтона, на сей раз мне придется голосовать против.