Александр Доронин - Кузьма Алексеев Страница 40

Один недостаток был у девки — на лбу росла огромная бородавка с торчащими в разные стороны волосами. А вот у батюшки-то Иоанна, похоже, сердце было в сплошных бородавках. Не подумав, опоганил девку, в грех ввел… Пышногрудая девица домой к нему приходила сама, без приглашений. Стряпать, стирать, прибираться. Вот и поди тут скандаль, ищи справедливости…

Уже на закате к отцу Иоанну пожаловал гость — Гавриил. Рыжий монах из Макарьева шел пешком, сапоги и ряса его были в сплошной пыли. Гостю батюшка не очень обрадовался — в эту ночь Лушка обещала прийти ночевать.

— Опять по душу Кузьмы Алексеева, что ли? — холодным взглядом встретил тот незваного гостя. Как шилом кольнул.

— Этот ваш жрец мне вот как надоел! — ребром ладони Гавриил провел себе по горлу. — Из Сарлея шагаю, да и там, прах их возьми, язычники! По дороге домой дай, думаю, зайду Иоанна понаведаю, сколько-нибудь да поднесет мне.

— Как там мой друг, отец Вадим? — Иоанн монаха словно и не слышал, совсем про другое заговорил.

— Чего с ним случиться, с толстопузом! — жеребцом заржал Гавриил. — Попадья восьмую дочку ему родила. Вчера до самой полуночи «обмывали» ребеночка.

Иоанн только теперь заметил: веки у келаря опухшие, лицо посиневшее.

— Рюмашку поднеси мне, батюшка, похмелюсь и дальше пойду, — выпрашивал свое Гавриил. — Я ж не поросеночка на закуску прошу, а только глоток вина.

Но лучше уж Гавриил и не вспоминал о поросенке! Это как соль на свежую рану. В прошлом году Виртян Кучаев вместо подати принес батюшке поросенка. Голодное визгливое животное носилось по двору и напало на батюшку, чувствительно покусав ему ноги. Весть об этом курьезе быстро облетела село. Все смеялись до коликов в животе. Теперь, где Иоанн ни пройдет, за ним толпа ребятишек бежит и поет частушку:

Как у нашего попаПреогромнейший живот.Все равно его, пройдоху,Поросенок загрызет!

Напоминание келаря пришлось не по душе Иоанну, и он сердито сказал:

— Вина не держу, да и некогда мне с тобой лясы точить…

— Ну, тогда я пойду, стало быть! — надулся Гавриил. Взвалил на плечи чем-то набитую котомку и, тяжело ступая, ушел.

Иоанн не успел за ним дверь запереть, как в избу ввалилась с воплями жена Захара Кумакшева, Авдотья, которая была взята вместо Насти Манаевой.

— Чего тебе надобно? — сердито спросил отец Иоанн. Дома он неохотно принимал людей.

«Души свои, — учил он прихожан, — в церкви открывай Господу!»

— Батюшка, заступись, защити, несчастную! — громко зарыдала женщина. — До самого утра муж с топором за мной гонялся. Зарубил было совсем! Вот окаянный, — Авдотья протянула распухшие руки в синяках и ссадинах, — дверью мне прищемил! — И стала дуть на руки.

— Ладно, ступай, как-нибудь поговорю я с ним, в кутузку засажу!

— Что ты, батюшка! Не надо! — Авдотья попятилась, передником закрыла вспыхнувшее свое лицо, и снова слезы женщины брызнули и потекли ручьем. — Как-нибудь мы уж сами… — Авдотья поспешила уйти.

Рассерженный поп с раздражением ходил по избе, не зная, чем заняться.

— Глупый народ, — бормотал он, — разума нет и послушанию не обучен! Необходимо срочно, не теряя времени, пожаловаться архиерею. Я тебя выучу, глиста поганая, — перед глазами Иоанна встал сухой, как жердь, сельский староста Максим Москунин. — Куда уж тебе, дурень, против священника вставать! Да нас, духовных пастырей, на землю сам Господь послал!

Достал гусиное перо, лист бумаги, окунул перо в чернильницу и стал писать буквы косыми бороздками — строчки задрожали мелко-мелко. Долго писал, раздумывал, отдыхал. Иногда вставал смотреть в окно, и снова садился за письмо. Вот что сообщил он нижегородскому архиерею: «Милости дарующий владыко! В моем приходе, он в Терюшевской волости, куда кроме Сеськина входят Инютино и Сивка, русские селения, и где хозяевами являются ныне проживающая в Санкт-Петербурге графиня Софья Алексеевна Сент-Приест и князь Петр Сергеевич Трубецкой, новокрещен Кузьма Алексеев разносит по людям злые слухи: придет, говорит, такой день, когда на место Отца небесного заступит ихний пророк Мельседей Верепаз, и христианство провалится в тар-тарары. В прошлом году Кузьму подвергли наказанию князь Грузинский с макарьевским игуменом. После этого он стал навещать нашу церковь, только недолго… В мае эта недобрая душа, в коей черти ворочаются, опять людей затащил на свою Репештю, в Рашлейский овраг, к роднику, который считает священным. Собирал он их с единственной целью: отделиться от нашего Иисуса Христа. Имя Христос он считает гражданским чином, а не Божьим именем. Христос, говорит, состарился, обветшал, оставил свой сан, и скоро вместо него встанет их эрзянский бог, который, говорит, сильнее и умнее Христа…»

Иоанн положил перо, снова выглянул в окно. На улице было пусто. Вечерело. Крытые соломой сельские избы, казалось, еще сильнее прижались к земле, глядя на мир подслеповатыми окнами. Над дорогой медленно оседало облако пыли, потревоженной прошедшим стадом. Все лето стоит изнуряющая жара. Это значит, жди неурожая, голода и бунтов. Только подумал об этом отец Иоанн, как вспомнил, что не смотрел еще нынче на барометр. Заглянул в красный угол, где на стене рядом с божницей висел этот диковинный прибор, и остолбенел: барометр обещал дождь. Батюшка аж пошел в пляс:

— Вот ужо я вам под хвосты водицы плесну! На ваших глазах вызову ливень. Узнаете, кто в селе главный!

Вернулся к столу. Черкал бумагу до соленого пота, словно поле пахал. Закончив писать, стал читать написанное вслух: «Милостивый государь! Владыко! Очень прошу помощи! На местных властей надежды нет. — Иоанн погладил свои волосы и расхохотался, как черт в преисподней. — Здешний староста Максим Москунин и управляющий Григорий Козлов на все бесчинства язычников смотрят сквозь пальцы…»

Отец Иоанн дочитал свою жалобу и только после этого поставил свою подпись и дату: «Священник Иоанн Дмитриев. 12 июня 1808 года».

Сворачивая бумагу, батюшка пожалел, что не написал письмо до прихода Гавриила. С ним бы отослал в Лысково. Туда каждый день из Нижнего почту возят. Монах, хоть и любитель выпить, да все же союзник в борьбе против язычников. «Ну да ничего, — успокоил он себя, — успеется, бумага дойдет днем раньше, днем позже — не беда…»

Забот и хлопот у Николки Алексеева было предостаточно: отец частенько посылал его понаведать ульи диких пчел. В эти дни, считай, он из лесу и не выходил. Пчелиные ульи он находил по зарубкам на деревьях да по концам веревок, привязанных в определенных местах. Найдет дупло на дереве, заберется на вершину и слушает: пчелы живы или нет? Зима была лютой, много их погибло от морозов. Нутро дупла гудело равномерно — Николка во весь рост улыбался: без мёда не останутся. У нового найденного пчелиного гнезда он аккуратно ставил отметину: рубил на стволе стоймя две палочки. Это их семейная отметка. Если гнездо найдут другие, будут знать, кто истинный хозяин. Вокруг зимнего омшаника чернели ольховые пчелиные рамки. Домик купили в позапрошлом году у Окси Кукушкиной. В пустые ульи, откуда улетели пчелы, Николка лубяным ковшиком носил новые рои. Эта работа требовала много времени и сноровки. От одиночества в диком лесу Николка затосковал. Поэтому в следующий свой приход в лес он взял с собой Улю Козлову. Дома родителям ничего не сказали, убежали тайком. Только они не за дикими роями пчел охотились, а ловили глухарей силками. Николка с восхищением смотрел на девушку. Уж больно она сноровистая насчет охоты. Свяжет силок, поставит на нижнюю ветку, спрячется где-нибудь и ждет. У глухаря, известно, какие мозги — с наперсток. Поднимет он свой черный веером хвост и — «кыр-мыр» — давай трещать. Каждый самец во время брачных игр собирал вокруг себя десяток самок, чтобы себя показать. Вот и нынче, когда солнце едва-едва вышло из-за горизонта, глухари слетелись на токовище. Самцы — сущие драчуны-бойцы. Налетают друг на друга так, что в воздухе только перышки порхают. Зазевавшуюся глухарку ловко подхватывал Ульянин силочек: за горло цап-царап.

Николка глядел-глядел на девушку и пошел искать новое место. Багровые лучи восходящего солнца горели где-то наверху, освещая почти полнеба. Сосны и ели были окрашены в красный цвет, в кронах лиственных деревьев щебетали птицы. Николка остановился, зачарованный окружающей красотой, раскинул руки, словно желая обнять и лес, и птиц, и закат.

На щеку упала капелька горячей смолы, светлая, как слезинка. Николка стер ее пальцем, поднес к носу и с наслаждением вдохнул смолянистый аромат. Нехотя пошел вперед по едва приметной звериной тропке. До слуха Николки донесся стук трудолюбивого дятла. Крича, как на базаре, где-то рядом стрекотали бестолковые сороки. Под ноги то и дело попадали грибы — съедобные и поганки. Николка поддавал их ногой и шел дальше.