Иван Ле - Хмельницкий. Книга вторая Страница 41

Но он сильным толчком отбросил их в стороны и побежал к воротам.

— Ста-ась! — наконец воскликнул он, словно взывая о помощи. — Или я с ума схожу?.. Стась, Стасик!..

Хмелевский в это время как раз соскакивал с коня, освобождая ноги из стремян. И Богдан опрометью подбежал к нему. Испуганный такой неожиданностью, конь шарахнулся в сторону. А Богдан уже крепко сжимал в объятиях своего самого дорогого друга юности.

Стась Хмелевский был не менее поражен такой неожиданностью. Он как-то неестественно захлебнулся, словно ему не хватало воздуха. Казалось, что он сразу узнал Богдана. А может быть, еще вчера подумал о нем, когда вызвался поехать в это село… Голоса Богдана он не слышал. Крепкие объятия друга, его волнение живо напомнили ему их прощанье под Львовом, возле обоза переяславского купца.

— Богдась, милый! Как хорошо, что ты вот так… взял да и приехал!.. — У Хмелевского не хватало слов, чтобы выразить чувства. А сам не мог понять, во сне ли все это происходит или наяву; а может, до сих пор они с Богданом прощаются на шумной львовской дороге или встретились в перелеске чигиринского взгорья. Только руки онемели, крепко сжатые другом.

Затем они долго смотрели друг на друга, не выпуская протянутых рук. Время от времени Богдан прижимался к груди Стася. Так и стояли молча, не зная, что сказать, словно растеряли и слова за эти тяжелые два года разлуки.

— А я ждал Назруллу, — наконец сказал Богдан. — Хороший, близкий мне человек. Но ты… ты, Стась, единственный у меня. Ведь это не сон, я своими руками обнимаю тебя, мой славный, хороший друг…

Во двор въехал сержант Горф. Появление здесь польских войск, как называли австрийцы и казаков, не удивило Горфа. Но ему не понравилось, что задержанный им бродяга обнимался с польским старшиной.

— Казак Хмель интернирован нашим отрядом. Пока он был болен, находился под моим наблюдением! — довольно независимо обратился сержант на немецком языке к польскому гусару.

Хмелевский, когда-то изучавший этот язык, с трудом понял, чего требовал от него австрийский жандарм.

— Одну минутку, уважаемый пан! — произнес он, предостерегающе подняв руку, а второй обнял Богдана и прижал к себе.

Но Богдан сам подошел к сержанту и обратился к грозному стражу на ломаном венгеро-немецком языке:

— Теперь уже все! Все, уважаемый пан ефрейтор. Очень благодарен за ваши заботы. Передайте пану Валенштейну, что турецкий невольник Хмель… Тьфу, проклятие… До каких пор я буду называть себя унизительным именем «Хмель», проклятая привычка раба… Передайте ему, что Богдан Хмельницкий уже нашел свое войско!.. Так и скажите. Пошли, братцы, в дом. Должен поблагодарить хозяев за их сердечную заботу обо мне. Оружие мое они где-то припрятали…

5

И снова жизнь Богдана забила ключом. Началась она со встречи со Станиславом Хмелевским, со встречи с казаками в венгерском селе. Казаки, услышав о Хмельницком, тотчас поскакали в село. Иван Сулима летел впереди всех на взмыленном коне. Даже не стал разговаривать с австрийскими солдатами, поспешил в дом. Упал на колени перед Богданом, обхватив его ноги руками.

— Богдан, друг мой! Неужели это правда, что ты живой! Гляжу на тебя и глазам не верю.

Богдан поднял друга, вытер ему слезы рукавом.

— Хороший ты, Иван! А я длинный путь прошел, о жизни мечтал, о наших людях. И такая радость… — задыхаясь от волнения, говорил Богдан.

Станислав Хмелевский вышел с сержантом Горфом во двор. А на дворе моросил холодный дождик со снегом. Погода была противной, как и этот солдат из враждебного австрийского отряда Валенштейна. Их встретили еще двое жандармов, среди которых один хорошо знал польский язык.

— Сами видите, панове, что задержанный вами казак уже не ваш, — сказал Хмелевский.

— Но ведь мы находимся на службе. Уже рапорт послан, — возражали жандармы.

— Придется послать новый рапорт, панове. Больше ничего посоветовать не могу. Видели казаков?.. Это их друг возвратился из неволи! Да они даже разговаривать не станут. Лучше поезжайте к себе в отряд. Очевидно, завтра и мы уйдем отсюда.

Казаки, словно у себя дома, соскочили с коней, довольно разглаживая усы. Увидев Хмелевского, разговаривавшего с австрийскими жандармами, дружно окружили их. Может, старшине нужна помощь? Пока что говорили полушепотом, перебрасываясь друг с другом словами. У всех было приподнятое настроение. Верить или не верить, что из турецкого пекла вернулся казак. Ждали, когда пленник выйдет из дома.

Молодой казак, в жупане, туго затянутом поясом, пробился сквозь тесное кольцо людей. У него давно не бритая голова, чуприна толстой прядью свисала на глаза. Казак размашисто отбросил рукой оселедец за ухо, приблизился к австрийским жандармам. Прислушался, как старшина терпеливо уговаривал их.

— Панове немцы, солдаты Рудольфа, — обратился он на польском языке, воспользовавшись паузой в беседе. — Вон как уговаривает вас пан старшина. На вашем месте я бы тотчас ушел отсюда к чертовой матери или, может быть, помочь вам выйти за ворота?.. Эй, хлопцы!.. — воскликнул, разгорячившись.

Тут же схватил сержанта за плечи, повернул его, точно куклу, и стал подталкивать к воротам. Во дворе поднялся громкий хохот. Двое солдат поспешили за своим старшим. Сержант пошатнулся и упал.

Казаки еще громче засмеялись.

— Ну, видели? — оправдывался стройный, высокий казак с непокрытой головой, показывая рукой на улицу, где двое жандармов поднимали на ноги своего сержанта. — Просишь, просишь человека, а он, словно у тещи в гостях, артачится.

Богдан тоже выбежал из дома в сопровождении друзей.

— Что тут случилось, братцы? — спросил он.

— Так это ты, парубок, и будешь Богданом, сыном подстаростихи Матрены? — спросил бойкий казак с непокрытой головой. Увидев Богдана, стоявшего вместе с Сулимой и ротмистром Хмелевским, он быстро направился к ним.

— Да, это я, мой добрый друг. Может, о матери моей мне что-нибудь расскажешь, раз вспомнил про нее, — упавшим голосом промолвил Богдан.

Казак оглянулся, словно советуясь с товарищами, можно ли ему поведать все.

— Да мы, браток, давно дома не были. А в Чигирине я отродясь не бывал. Крапивенский я. Карпом зовут. Но подстаростиху Матрену знаю, а как же. Ее все знают!.. Кажется, в Белую Русь переехала подстаростиха. Сказывали, что и замуж там вышла за своего старого приятеля еще с девичьих лет.

Эта весть, словно гром среди ясного неба, поразила Богдана. Карпо, смутившись, умолк.

6

В этом далеком, чужом краю никто не следил за временем, не считал не только дней, а даже лет, не надеясь на лучшее завтра. Объединялись, заводили дружбу уже после того, как покинули родные места и перешли границу, когда не страшны им были злые королевские жолнеры Речи Посполитой. В большинстве своем это были украинцы, жители Приднепровья и Подольщины, бежавшие от своих панов. Но среди них немало находилось и польских крестьян-тружеников, клейменных унизительным словом «хлоп»…

С Максимом Кривоносом и его ближайшими друзьями встретились еще тогда, когда он убежал от смертной казни и позора. Изгнанные из родной земли воины назвали себя лисовчиками, чтобы под этим именем объединиться на чужбине. Кривоноса считали талантливым полководцем, избрали его своим атаманом, уважали и повиновались ему.

Теперь шли они по чужим землям вместе с итальянскими волонтерами. Хотя знали итальянские и испанские песни, а пели все же свои. Не от радости пели изгнанники, а больше от тоски. Хоть песнями согревали сердца. Двигались, следуя за своими чужеземными друзьями по борьбе.

Иван Ганджа затягивал сегодня уже несколько песен, наконец запел мелодичную украинскую.

— Все люди как люди, а ты, Иван, изгнанник, Иван проклятый, как тот Марко… Хотя бы казак с именем! А то — Иван-лисовчик. Эх, казаки, мамины сыночки.

Гадай, гадай, моя маты,Звидкы сына выглядаты.

А то чэкай витра з моря —Йому поплач, нэнько, з горя!

Гэ-эй, гэй, з моря вистку зажадай,Пишов твий сын за Дунай!..

И несколько десятков охрипших в походе голосов дружно подхватили:

Гэ-эй, гэй… з горэм пишов за Дунай!

Итальянские волонтеры окружили казаков. Они тоже любили песни. Не понимая слов, волонтеры подхватили могучее «гэ-эй, гэй!..». Только эхо разносилось в желтеющем осеннем лесу приморья. Эта песня, как и их военная судьба, сближала казаков с волонтерами и скрепляла их дружбу. Волонтеры возвращаются на родину, но встретит ли она их, как мать? Ведь она тоже покорена испанскими захватчиками…

Эта песня оказала большую услугу и обездоленным путникам-беглецам. Назрулла слышал ее еще на Днепре. Она нравилась ему больше всех песен мира. И вдруг в лесах и горах Италии он услышал голос запорожских казаков.

— Казаки поют! — воскликнул Назрулла, обращаясь к своим попутчикам — сыну и отцу Парчевичам.