Яан Кросс - Императорский безумец Страница 41

К сожалению, я не имел счастья познакомиться с Вами лично, но я слышал о Вас бесконечно много хорошего. И я надеюсь, что и мое имя известно Вам как достойное доверия. Я приехал сегодня в Тарту и пробуду здесь четыре-пять дней. Если бы это было не слишком для Вас обременительно и Вы взяли бы на себя труд приехать сюда и дать мне возможность с Вами познакомиться и побеседовать, я был бы бесконечно счастлив. Я остановился в доме профессора Мойера, где Вы и прежде бывали.

С глубочайшим почтением

Ваш W. Joukoffsky

Разумеется, мы знали, что Жуковский был давний друг Тимо. Хотя я не понимал и до сих пор не понимаю, что могло быть у Тимо общего с этим поэтом. Если один из них храбрый воин, человек долга мерки древних римлян, а другой поэт, я помню, в Тарту его называли русским Оссианом, Но так или иначе, нам тут же стало ясно, что monsieur Joukoffsky послал эту записку не для того, чтобы поухаживать за Ээвой. Ээва сказала:

— У него, должно быть, есть какие-то сведения о Тимо.

Мы проехали по сугробам за один день шестьдесят восемь верст и вечером часов около восьми были уже в том самом низком домике на углу Карловской дороги, в той же самой гостиной с занесенными снегом окнами, в которой за четыре года до того в шуме большого господского общества я слышал удивительные слова Тимо о Праксителе, об Ээве и о Христе, лик которого в Лифляндии будто бы изо дня в день повергают в грязь… Сейчас здесь не было ни стаканов с пуншем, ни сигарного дыма, ни споров. Но общество все же собралось. Госпожа Мойер познакомила нас с дюжиной мужчин и дам, сидевших в зеленых креслах явно в ожидании чего-то. Помню, что там был тогда тартуский, а теперь уже петербургский профессор Воейков, нескладный человек, муж сестры госпожи Мойер, будто бы писавший своей жене галантные любовные стихи (не помню, от кого я это слышал), а в семье последний негодяй и скандалист. Там был и тот самый бывший почтовый чиновник Вейраух, мрачный черноволосый великан, чьи песни с нежнейшими словами и сахарными мелодиями будто бы все восторженнее распевала тартуская молодежь. И еще некоторые причастные к университету господа с супругами. И госпожа Мойер сказала, что она рада принять нас в своем доме, особенно в такой торжественный день, когда поэт, господин Жуковский, обещал друзьям что-то прочитать. Новое и нечто очень значительное: русский перевод шиллеровской «Орлеанской девы», который господин Жуковский только что закончил.

Потом госпожа Мойер привела поэта откуда-то сверху, из мансарды, и поскольку только Ээва и я не были с ним знакомы, то нас пришлось представить.

Жуковский оказался довольно высокого роста, весьма изысканно одетым господином. Его угловатое лицо с бледным и будто напряженным лбом и бровями вразлет обрамляли темные волосы и подстриженные по краям бакенбарды. Большие, слегка азиатского разреза глаза иногда удивительно менялись, то казались внимательными, то какими-то затуманенными. Он взял Ээву за обе руки и долго смотрел на нее очень серьезным взглядом.

— Madame… значит, вы и есть жена моего несчастного друга… Я должен попросить у вас прощения, я не ожидал вас так скоро и обещал сегодняшний вечер нашим друзьям, но я знаю, что в этом доме все вам друзья, я обещал им кое-что прочитать, о чем вы уже слышали. Я прошу вас оказать мне честь и быть среди моих слушателей. А потом, — постепенно, сам того не замечая, он понижал голос, однако закончил словами, которые были всем слышны, — потом я был бы счастлив побеседовать с вами…

Итак, в тот вечер мы были среди его слушателей. Ну… «Орлеанскую деву» Шиллера по-немецки я, конечно, читал. Это была одна из первых книг, которую старый Мазинг сунул нам, чтобы мы читали и зубрили из нее наизусть отрывки. Но слушать ее на русском языке было как-то странно. При моем весьма относительном знании русского. У Теннера в отряде по-русски говорили, но с сильной примесью немецкого; сам я пользовался русским языком главным образом, когда имел дело с простыми солдатами, конюхами и землекопами. И мои знания остались в общем-то на этом уровне. Тем не менее я уже давно читал Карамзина и Державина. Судя по отрывкам, которые прочел Жуковский, я во всяком случае понял, что его перевод был удивительно благозвучный. А некоторые места мне запомнились уже совсем по другим причинам, потому что совершенно неожиданно он связал их с нами, или, вернее, с Ээвой. Например: во втором явлении первого действия Дюнуа долго и подробно рассказывает королю об успехах своего отца среди красавиц в замках и говорит — по Жуковскому — так:

В старых книгахСлучилось мне читать, что неразлучныЛюбовь и рыцарская доблесть были…

В этом месте Жуковский оторвал взгляд от рукописи, посмотрел Ээве в глаза… и сказал:

— А что касается перевода этих строк — мне не приходилось прибегать к помощи старых книг. К счастью, мне был известен пример единства любви и рыцарственности в жизни. У моих собственных живых друзей. Да-да… милостивая государыня…

А что у этой милостивой государыни муж был государственный преступник, которого Жуковский прежде всего имел в виду, этого он во всеуслышание не сказал даже здесь, в обществе своих старых друзей. Будучи придворным и человеком большого жизненного опыта.

А когда он читал то место, где…

Я сходил сейчас и принес из нашей библиотеки русский перевод «Орлеанской девы». Судя по дарственной надписи на книге, Жуковский прислал его Тимо и Ээве из Штутгарта осенью прошлого года. Вот передо мной строчки, которые я хотел вспомнить. Это обращение героини к герцогу Бургундскому в девятом явлении второго действия. Там она говорит о себе:

Когда же то, что я сказала, свято —Кто мог внушить его мне, кроме неба?Кто мог сойти ко мне в мою долину,Чтобы душе неопытной открытьВеликую властителей науку?Я пред лицом монархов не бывала,Язык мой чужд искусству слов… Но что же?Теперь тебя должна я убедить —И ум мой светел, зрю дела земные…

Здесь господин Жуковский опять взглянул на Ээву. Он сказал:

— Сударыня, мне помнится, под рождество, когда я переводил эти строчки, передо мною чудесным образом предстали вы. Хотя воочию я впервые увидел вас только сегодня. Но я слышал удивительные рассказы о том, как вы боролись за вашего мужа. О ваших обращениях к министрам и к государыне Марии Федоровне. И когда я писал эти строки, я подумал: то, что говорит о себе здесь Орлеанская дева, слово в слово могла бы сказать о себе госпожа Бок!

Когда чтение закончилось, мы всем обществом пили чай. Пока дамы и господа расхваливали Жуковскому его перевод, я с интересом разглядывал его самого и сестер Протасовых, то есть госпожу Воейкову и госпожу Мойер, в которую Жуковский будто бы всю жизнь был влюблен, но на которой в силу роковых обстоятельств, о чем он узнал довольно поздно, не мог жениться: мать помещичьих барышень Протасовых, с которой Жуковский в детстве жил в одной семье, была единородной сестрой самого Жуковского. Кстати, семейное происхождение Жуковского весьма необычное. Я и прежде, бывая в Тарту, про это слышал: будто отец его — некто Бунин, помещик Тульской губернии, а мать — крещенная турчанка… Помню, как я следил за деликатными и умными репликами госпожи Воейковой, и завораживающе тихой манерой держаться госпожи Мойер, напоминавшей фею, и за ласково-озабоченной улыбкой темноволосого Василия Андреевича, сидевшего за чайным столом между обеими дамами, и за мужьями этих дам — за шумным, богемным русским Воейковым и учтивым немецко-голландским педантом Мойером — и с некоторым раздражением при этом думал: должны ли мы с Ээвой всерьез относиться к довольно запутанному клубку их проблем, когда наши собственные проблемы куда более сложны и стоят у самого водораздела между жизнью и смертью?

После чая общество снова перешло в гостиную с окнами на реку, и гости вскоре распрощались. Хозяева тоже куда-то ушли, и мы остались втроем. Ээва попросила Жуковского разрешить ее брату присутствовать при их разговоре, и он, чуть поколебавшись, тут же согласился. Он сел рядом с Ээвой на кушетку, обитую зеленым шелком, и сказал:

— Madame, думаю, что ни для вас, ни для вашего брата не новость, что Тимофей Егорович был и есть один из… самых близких моему сердцу людей. Видите ли… каждый из нас в большей степени есть детище своей судьбы. Меня моя судьба воспитала так… — он, видимо, искал нужное слово, а я обратил внимание, что его рука невольно поглаживала диванную подушечку, опершись на которую госпожа Мойер слушала «Орлеанскую деву», — воспитала так… что дружба среди человеческих чувств приобрела для меня — кхм… совсем особое значение… При этом я должен вам сказать — и не для того, чтобы отдалиться от него и это отдаление как-то оправдать при том положении, которое существует сейчас, а для того, чтобы вы знали правду: я не сторонник идей Тимофея Егоровича. Ибо в той мере, в какой мне известны его убеждения, он все же революционер. А я придерживаюсь точки зрения, что существующие незыблемые ценности нельзя ставить на карту во имя неопределенных будущих ценностей. Особенно не должны этого делать те, кто далек от божественной истины. Правда, по своим идеям он был неожиданно близок к божественному откровению. На этой почве мы и стали с ним друзьями. Но чем я в нем больше всего восхищался и продолжаю восхищаться, так это последовательностью его мышления. И что я в нем особенно ценю… так это его… ну, я сказал бы, его абсолютную честность. Поэтому, сударыня, я старался сделать для него все, что только было в моих силах. Вплоть до обращения к государю. Однако должен признаться, что я ничего не добился. Когда я пытался говорить о нем с императором, я наталкивался на несокрушимую ледяную стену. И я понял: очевидно, произошло какое-то ужасное недоразумение — ведь Тимо был когда-то одним из самых близких государю людей. И тут мне вспомнилось, что он сам, Тимо сам, говорил мне: «Моя жена, моя Китти, поддерживает меня и разделяет все мои убеждения». Я решил, что найду вас. Может быть, вы сможете мне что-нибудь объяснить. И вот теперь, здесь, позвольте мне спросить вас, сударыня, что это было за послание, которое Тимо отправил императору, если он в самом деле что-то посылал? Или что, по вашему мнению, могло быть причиной особого недовольства государя? Вы ведь понимаете, что, не зная этого, или во всяком случае не имея об этом даже отдаленного представления, я бессилен что-либо сделать для Тимо… Возможно, я не смогу ничего сделать, даже узнав что-то, а все же… Можете ли вы как-то помочь мне, самой себе и ему?