Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2 Страница 41

— Заканчивают, — испуганно ответила ключница.

— Хорошо, — Марфа подавила желание закрыть глаза и уткнуться лицом в подушку. «Сундуки наши пущай в этот обоз грузят. Управителю подмосковной отпиши, чтобы вотчины, какие остались — не продавал пока. Подай мне перо с чернильницей, бумагу, и пусть боярышни Марья и Прасковья ко мне зайдут».

Она быстро зашифровала грамоту и сказала, запечатывая ее: «Ну, что на пороге-то стоите?».

— Матушка, а с вами все хорошо? — девчонки подошли к постели, и, — Марфа заметила, — даже не сговариваясь, взяли друг друга за руки.

— Будет хорошо, — чуть улыбнулась она. «Так, жердина в заборе, что за кладовыми, — все еще отодвигается?».

Смуглые щеки Параши покраснели, и мать усмехнулась: «Да уж ладно. Сарафаны самые потрепанные наденьте, и бегите в монастырь. Там, на паперти, юродивый — он там один, сразу узнаете. Вот, передадите ему. Сие в тайности, — мать протянула Марье грамотцу.

Лазоревые, большие глаза девочки вдруг захолодели, — ровно лед, тонкие губы улыбнулись, и Марья только кивнула.

«Господи, — вдруг подумала Марфа, — а ведь у нее не Петины глаза. Тот всегда ласково смотрел, добро, и Петенька тако же. А Марья — ровно Степан смотрит, не ровен час, обрежешься».

— Ну, идите, — она привлекла их к себе и быстро поцеловала. «Осторожней там, смотрите».

— Матушка, — Федор быстро взбежал по лестнице в горницы. «Что с вами?».

— Так, пустое, завтра и забудется уже, — Марфа вздохнула.

— Вот что, сыночек — Регентский Совет меня опекуном царевича Димитрия выбрал, меня о сем не спросив, конечно, — женщина невесело рассмеялась, — так что я с девчонками и Петенькой в Углич поеду. А ты тут останешься, — добавила она, видя, как сын хочет что-то сказать. «В Угличе тебе делать нечего, ты уже взрослый, — у бабьих подолов болтаться, будешь приезжать, коли захочешь».

— А как же вы? — озабоченно спросил Федор. Мать потянулась, чуть поморщившись, и поцеловала его в лоб: «Да все пройдет, милый. Сейчас Федор Савельевич вернется, — Марфа внезапно почувствовала страшную, тупую боль в сердце, и чуть помедлила, — я его попрошу, чтобы тебя при себе оставил».

— Матушка, — Федя, будто ребенок, прижался лицом к ее руке, — матушка, милая моя…

— Все устроится, — твердо ответила мать. «А уж раз ты здесь — присмотри пока за хозяйством-то, Лизавета тебе поможет. Я уж денька через два и встану, наверное».

Белокурая, маленькая девчонка в потрепанном сарафане, босая, перекрестилась на купола Крестовоздвиженского монастыря и наглым голоском, с московской ленивой развальцей, спросила у богомолок: «А, юродивый, что туточки обретается, он, когда придет? Матушка меня послала ему милостыньку передать, уж больно доходна до Господа молитва его, говорят».

— Так, милая, преставился раб божий, — заохала одна из старушек. «Третьего дня еще, говорят, на Китай-городе его нашли, — она поманила к себе девчонку, — голову, говорят, ему топором раскололи, упокой Господи душу его святую».

— Ну, значит, вы милостыньку-то возьмите, — девчонка принялась раздавать медь из холщового мешочка.

Вторая девка, высокая, с темными кудрями, что стояла, привалившись к воротам, почесывая одной ногой другую, вдруг повернулась и, быстрее ветра, припустила вверх по Воздвиженке.

— Ладно, — Марфа сцепила пальцы, выслушав Парашу, — спасибо вам. Марья как вернется, в мыльню-то сходите, велела я ее истопить.

Девочка присела на кровать и, глядя на Марфу чудными черными, в золотых искрах, глазами, спросила: «А как же теперь будет-то, матушка?».

— С Божьей помощью, — вздохнула Марфа, опустив веки: «Петеньку мне принеси, покормлю я его, да и трапезничать идите, Лизавета там, на поварне командует, уж не знаю, что она наготовила».

Марья просунула голову в дверь и тихо спросила: «Может, я на Варварку сбегаю, матушка?

Ежели надо, вы скажите только».

— На Варварку нельзя, — Марфа посмотрела на Марью и усмехнулась: «И попарьтесь потом, а то у вас ноги вон — в грязи по колено».

Над Москвой играл тихий, летний закат. Лизавета, устроившаяся на крыльце, отложила вышивание и, посмотрев на Федора, что склонился над рисунком, осторожно проговорила:

«Вот, видишь, как получилось — теперь и неизвестно, когда мы до Лондона доберемся».

— Доберетесь, — парень потянулся, — так что затрещала рубашка, и смешливо добавил: «Щи-то у тебя, Лизавета, вкусные, ровно как у матушки».

— Так я же у нее училась, — девочка покраснела и опять взялась за иглу. «А ты в Углич будешь приезжать, Федя?».

— А ну иди сюда, — мальчик обнял ее. «Ты чего носом захлюпала? Приеду, конечно, вы ж сестры мои, как я вас брошу. Тако же и матушку, и Петеньку. Вон после Покрова и появлюсь, зимой-то рабочие по домам идут, до Пасхи, стены с башнями класть уже не будем, так, отделывать зачнем, а сие дело небыстрое, можно и вас повидать».

Он потрепал Лизу по каштановым кудрям и улыбнулся: «Так что жди, Лизавета».

— Я буду, — тихо ответила девочка, глядя на стрижей, что метались в прозрачном, зеленоватом небе.

Марфа прибралась, и, свернув окровавленные тряпки, засунула их в дальний угол сундука, прикрыв одеждой. «Как встану, так выброшу незаметно, — подумала она, обнимая подушку, чувствуя на лице обжигающие, крупные слезы. «Господи, ну почему так? Почему ты дитяти этому жить не дал — я бы и любила его, и пестовала, почему?».

Она, было, заплакала, — тихо, едва слышно, свернувшись в клубочек. Глубоко вздохнув, она тут, же остановилась. «Говорил мне Джон, — вспомнила она, — если связь не найдешь, или что случится, — то есть сигнал тревоги. И даже через Английский Двор его послать можно.

Отправлю письмо мистрис Доусон, по делам хозяйственным, — пусть в Посольском приказе хоша вдоль и поперек его читают, — а она уж поймет, что с ним делать».

Марфа чуть улыбнулась, и, закрыв глаза, уже засыпая, сказала себе: «Все будет хорошо».

Он закрыл за собой дверь крестовой горницы и тихо сказал: «Марфа». В свете летнего дня ее лицо казалось совсем юным, как там, в избе, когда ее волосы рассыпались по лавке, касаясь деревянного, грубого пола. Только две морщины залегли в углах губ — резкие, глубокие, и щеки были бледны — ни кровинки.

— Федя, — она взглянула на него, не поднимаясь с лавки, — снизу вверх, и опустила голову в ладони. «Федя, милый мой, — Марфа глубоко, прерывисто вздохнула и заговорила.

Он уронил уже седеющую голову к ней на колени, и Марфа поцеловала его в лоб, — тихо, нежно. «Не прощу себе, — вдруг сказал Федор Савельевич. «Не прощу, что ты одна была, счастье мое. Все, — он поднялся, — более сего не случится. Пойду к Борису Федоровичу, повенчаемся, и ни в какой Углич ты не поедешь».

Марфа взяла его руку и прижалась к ней щекой. «Федя, — едва слышно сказала она, — не надо из-за меня тебе на плаху ложиться. Хоша ты и зодчий государев, а все равно — холоп монастырский, никто меня с тобой не повенчает.

— Если б то в Англии дело было, — она прервалась, и, сжав его руку прохладными пальцами, продолжила, — однако ж туда я теперь и не знаю, когда доберусь. А Годунов, коли ты хоша одно слово обо мне скажешь, — сразу жизни тебя лишит.

Федор Савельевич посмотрел на караул стрельцов, что охранял ворота усадьбы и жестко сказал: «А хоть бы и на плаху, ты мне, Марфа, не указывай, как мне жизнью своей распоряжаться».

Зеленые глаза вдруг заискрились молниями — так, что Федор даже отступил. Она, поморщившись, встала, и сказала злым шепотом:

— Твоя жизнь, Федор, тебе не принадлежит, а только лишь Господу Богу. Коли ты на плаху ляжешь, от сего держава наша беднее станет.

— Годунов что, — Марфа презрительно улыбнулась, — шваль худородная, временщик. А я, — женщина встряхнула головой, — Вельяминова, мои предки земле Русской со времен великого князя Ярослава Владимировича служат, и я о земле своей радею. И не позволю себе великого зодчего на смерть отправлять.

— Да что же я за мужик буду, коли за твой подол спрячусь! — так же зло ответил Федор Савельевич. «Поеду с тобой в Углич тогда, и все, пусть Годунов, что хочет со мной, то и делает».

— Федя, — она шагнула к нему и оказалась вся — в его руках. «Федя, любимый мой, не надо.

Тебе строить нужно, а не умирать. Пожалуйста, — Марфа взглянула на него невозможными, горькими глазами, и он опустил веки, — не в силах взглянуть на нее.

— Иди сюда, — он протянул руку и опустил засов на двери. «Хоть на одно мгновение последнее, Марфа, иди сюда. Дай мне тебя запомнить».

Женщина сбросила платок, и, распустив косы, — он даже не успел остановить ее, — встала на колени.

— Марфа, — только и успел сказать он, а потом уже не было ничего, кроме нее, и было это — счастьем великим.

Федор пристроил ее у себя на коленях, и целовал, — долго, чувствуя свой вкус у нее на губах.

Все еще обнимая его, Марфа сказала: «Хотела я тебя попросить…