Джинн Калогридис - Огненные времена Страница 41

На следующий день я чувствовала себя гораздо лучше, так что смогла встать и воспользоваться ночным горшком, стоявшим в углу. Но, разумеется, мне и в голову не пришло отправиться вместе с остальными монахинями на молитву в часовню: ведь это тотчас бы разоблачило мое невежество и ужасное знание латыни. Моя сиделка, Мадлен, не проводила около меня весь день. Она лишь принесла мне поесть, а потом унесла посуду.

Однажды, когда Мадлен в комнате не было, в дверях появилась аббатиса. С улыбкой она спросила:

– Можно войти?

– Конечно! – воскликнула я, собираясь встать.

Ведь она была, несомненно, благородного происхождения, а я – простая крестьянская девчонка. Но она дала мне знак сесть, и я откинулась на подушки. Аббатиса спокойно уселась у моих ног.

Что касается сестры Мадлен, то я интуитивно чувствовала, что она – искренняя девушка, которая никому не желает зла. Так подсказывало мне мое ясновидение, когда она сидела около меня. Но аббатиса…

Что лежит на сердце у аббатисы, я не могла ни почувствовать, ни увидеть – словно невидимая стена была воздвигнута вокруг нее. И это несмотря на большую любовь и доверие, которые я к ней испытывала с той ночи, когда она спасла меня. Возможно, она разоблачила меня, сказала я себе. А может быть, она или кто-то из сестер видели у меня на шее золотой амулет. Они ведь обрабатывали мне плечо. А может быть, кто-то из них видел мои длинные волосы до того, как я их обрезала.

Словно не замечая моей неловкости, аббатиса ласково сказала:

– Меня зовут мать Мария-Жеральдина-Франсуаза. А вас?

– Мари, – сказала я автоматически, а потом исправилась. – Сестра Мария… Франсуаза.

Имя «Сибилль» я произнести не осмелилась. В то же время имя «Мари», «Мария» было так распространено, что никак не могло меня выдать. В ужасе я добавила к нему вторую часть имени аббатисы, просто по ошибке.

Но она радостно распахнула глаза:

– Сестра Мария-Франсуаза! Наконец-то мы по-настоящему познакомились!

И с внезапным сильным чувством схватила мои руки – мои грубые, заскорузлые руки – своими гладкими ручками с чистыми, подровненными ногтями и поцеловала меня в щеку.

– Простите меня, дорогая сестра, – продолжала она, – что я не пришла к вам и не представилась вам раньше. Но вы были так слабы, что я подумала, мне будет лучше не приходить к вам сразу после того, как мы вынесли мертвых…

– Мертвых! – эхом откликнулась я, прервав ее. Я тут же вспомнила ужасный запах, преследовавший меня в первую ночь моего пребывания в монастыре. – Да, сестра Мария-Мадлен сказала мне, что-то кто-то умер в соседней комнате.

– Увы, не в одной лишь соседней комнате. Чума унесла более шестидесяти наших сестер-францисканок, – сказала она как о чем-то самом обыкновенном и, увидев выражение моего лица, объяснила: – Похоронить их было некому, поэтому с позволения епископа мы делаем это сами, с помощью нескольких добрых монахов-бенедиктинцев, тех, кому Господь сохранил жизнь. Так что приношу извинения за этот запах. Вскоре, когда первоочередная задача будет выполнена, мы сможем приступить ко второй: пополнению нашего монастыря. Вот почему я пришла к вам сегодня. – Она замолчала и склонила голову так низко, что я видела лишь ее веки, а не глаза. Улыбка сошла с ее лица. – Сестра Мария-Мадлен сказала мне, что вчера у вас были затруднения с памятью. Память вернулась к вам?

– Простите меня, но… нет…

– Но вы вспомнили свое имя. Может быть, вспомните и что-то еще? Например, монастырь, из которого вы ушли? Имена сестер, сопровождавших вас?

– Я… Нет… Простите.

– Наверняка вы проделали долгий путь. Правда, на вас облачение францисканской монахини. Но в эти дни нас осталось так мало… Ближайший отсюда женский монастырь находится, кажется, в Нарбонне. Но после чумы новости доходят так медленно. Не знаю даже, осталась ли там в живых хоть одна из сестер.

Тут она подняла голову, показав мне свое вытянутое лицо и серьезные, проницательные глаза. Она смотрела на меня так пристально, что я смутилась.

– Нарбонн? – Я не знала, что сказать. Если я выживу, мне надо будет изо всех сил поддерживать ложь, которую предложила мне сестра Мария-Мадлен. – Матушка, я не хочу приносить вам осложнения, но я просто не помню.

– Ах! – воскликнула она, и за ее восклицанием скрывалось, кажется, слишком многое. – Что ж, в таком случае я напишу туда и спрошу сестер, знают ли они сестру Марию-Франсуазу… Хотя в этом ордене это такое распространенное имя! Это самое меньшее, что я могу сделать для того, чтобы помочь вам найти свой дом.

Она поднялась, собираясь уходить, но, уже повернувшись ко мне спиной, вдруг остановилась и снова обернулась ко мне. Я постаралась встретить ее взгляд как можно более невозмутимо.

– Сестра… – По ее голосу и виду я поняла, что она колеблется. – Не хочу показаться слишком самонадеянной, но когда я увидела францисканскую монахиню, к тому же принявшую постриг, я не могла не поверить, что это сам Господь послал нас навстречу друг другу. У меня здесь лишь послушницы, ни одна из которых еще не дала обета. Мне нужна опытная сестра, которая помогла бы мне организовать и обучить остальных. Вы будете помогать мне, пока не найдется ваш дом? Такая молодая, еще не достигшая зрелости – и уже принявшая постриг! Совершенно очевидно, что сам Господь вмешался в вашу жизнь. Так вы останетесь с нами?

Настал мой черед колебаться. Я была неграмотна и почти ничего не знала о монахинях, кроме того, что они умеют читать, потому что видела в соборе (когда мы бывали по делам в Тулузе, матушка несколько раз водила нас всех на молитву в собор Сен-Сернен) монахинь, укутанных в длинные покрывала, которые следили глазами по маленьким книжечкам, пока одна из сестер читала вслух. В то время я не могла бы отличить цистерцианку от доминиканки или клариссы из Фонтевро. И все же у меня не было иного выбора, кроме как до поры до времени полагаться на милосердие этой доброй женщины. Богиня не напрасно привела меня сюда, и здесь я должна оставаться до тех пор, пока буду находиться в безопасности.

– Мать Жеральдина, я боюсь, – честно призналась я. – Я не знаю, кто я, почти не помню латынь. И боюсь, что забыла не только правила чтения, но и большую часть молитв. Вы были так добры ко мне… Я не могу отказать вам в том, чтобы хоть как-то отплатить за вашу милость. Но разве могу я оказаться вам сколько-нибудь полезной, если даже не могу вспомнить тех навыков, которых вы от меня ждете?

– Не бойтесь, – сказала она добрым голосом и ласково коснулась пальцами моей щеки. – Время вернет вам память. И даже если этого не произойдет, я буду помогать вам. Уже сегодня после обеда мы можем приступить к урокам. За месяц вы обучитесь грамоте. Я по-прежнему убеждена в том, что вы были посланы мне в помощь, и никак не иначе.

Я улыбнулась, испытав в этот миг какое-то облегчение. Потому что поняла, что если какое-то время пробуду здесь, выучусь читать и писать и приобрету манеры благородной дамы, инквизиторы никогда не узнают во мне ту крестьянскую девочку, которой я до сих пор была.

Если бы только я смогла и дальше обманывать монахинь насчет того, кто я есть на самом деле. Мать настоятельница казалась мне исключительно умной женщиной. В ее больших глазах я видела искреннее сострадание, но в то же время несомненную проницательность, и я была уверена в том, что когда-нибудь эта проницательность заставит ее посмотреть на меня другими глазами и разоблачить меня как обманщицу.

На следующий день я поправилась окончательно и смогла по-настоящему начать свою жизнь монахини. Она была совершенно иной, чем я когда-либо себе представляла. Я всегда слышала, что жизнь монахини состоит из ужасных лишений, постов и самобичевания, жестоких наказаний, бесконечной работы.

Возможно, так оно и было – для благородной женщины. Но для дочери крестьянина это была жизнь, приближающаяся к роскоши. У меня были собственный соломенный матрас и собственная келья, и я наслаждалась необыкновенным удобством внутренней уборной, расположенной на том же этаже, где жили сестры. Брат мой, ты был рожден в знатной семье. Ты не можешь себе представить, как прекрасно было избавиться наконец от необходимости облегчаться зимой во дворе.

Повседневный ритуал тоже был очень удобным. Пять раз в день мы встречались в храме: пели латинские песнопения, молились, слушали чтение Евангелий. Раз в день из города приезжал священник и совершал обряд святого причастия.

Оставшиеся часы были отданы личным молитвам, утренней и вечерней трапезам, работе и учебе. Мы называли эти занятия работой, хотя мне в сравнении с работой на полях или с занятием повитухи они казались отдыхом. Мы ухаживали за больными в той части огромного монастыря, что была превращена в больницу. Нам помогали несколько мирянок, овдовевших во время чумы и нашедших в монастыре пищу и кров. С тех пор как чума выкосила бедное население Каркассона, ухаживать там было уже не за кем, даже когда мать Жеральдина открыла одно из крыльев монастыря для тех прокаженных, что пережили вспышки ненависти со стороны пострадавших от чумы толп. Поэтому каждой монахине приходилось лишь несколько часов в день проводить у постели больных, и каждая из сестер трудилась одинаковое число часов.