Всеволод Соловьев - Последние Горбатовы Страница 41

Приятель князя поспешил на зов. Вошел в комнату, взглянул на стол, на куклу, подошел к ней, нагнулся — и отшатнулся в ужасе. Самого князя, стоявшего тут же в штатском платье, он не узнал.

— Бог мой! — воскликнул он. — Да когда же он успел умереть?.. Что же это?..

Князь захохотал счастливым смехом.

— Ну, значит, удачно сделано!

Он сговорился с приятелем, тот согласился помочь ему и все устроить…

На следующий день в городе узнали о смерти князя. Кредиторы не верили, сбежались со всех сторон. Князь лежал на столе, приятель его всем распоряжался. Он оказался его душеприказчиком и исполнил свою роль так удачно, что кредиторы согласились получить чуть ли не по пяти копеек за рубль. Получили они эти деньги от приятеля князя, и все векселя были разорваны. В тот же вечер кукла была уничтожена, а князь на следующий день спокойно выехал в Петербург…

Потом, через многие годы, подобную историю стали рассказывать как легенду, считая ее героем то одного, то другого. Но единственным истым героем, действительно творцом этой гениальной выдумки был князь Янычев.

Так как вдохновение его во время дней бед и напастей почерпалось в вине, то князь иногда чересчур часто искал этого вдохновения. И был период его жизни, когда он попросту говоря, дошел до запоя.

К этому времени тоже относится характерный о нем рассказ.

Он жил тогда в Москве. Наведывается к нему какой-то заезжий приятель.

— Дома князь?

Неизменный хохол-денщик, оставшийся при князе и по окончательном выходе его в отставку, отвечает, что пан дома, и проводит гостя в довольно обширную залу.

Дело было вечером. Гость остановился в изумлении. Зала была вся белая: белые обои, пол покрыт белым полотном, освещение ослепительное. По стенам зажжены свечи, зажжена огромная люстра. Свечи поставлены всюду. Мебели никакой. А под люстрой, посреди залы, на полу, в белом медвежьем меху сам князь. Лицо красное, глаза налиты кровью…

При входе гостя он зарычал, перевалился с боку на бок и затем самым серьезным тоном объявил:

— Я белый медведь… среди полярных льдов и вот, — он указал на зажженные свечи, — это северное сияние!

Оказалось, что уже третий день князь изображает из себя белого медведя…

Однако его натура была такова, что ему удалось вылечиться и он даже почти совсем перестал пить.

Когда его спрашивали приятели, каким образом он избавился от своей пагубной страсти, он говорил, что его вылечил какой-то знахарь, давший ему проглотить в рюмке с вином «лесного клопа». Хохол-денщик уверял, что точно так оно и было. Но так или не так, князь остался жив и невредим.

Переселился он в Петербург и здесь время от времени придумывал разные шутки. Но теперь эти шутки были гораздо осторожнее, в них замечалось гораздо меньше оригинальности, новизны. Вдохновение, очевидно, ослабело, выдохлось.

И такой-то человек был отцом семейства. В один прекрасный день, где-то в уездном городе и вряд ли в трезвом виде князь женился. Никто никогда не узнал, как это случилось, кто такая его жена, есть ли у нее родные и какие.

Княгиня была кроткая, забитая, невидная и неслышная женщина. Она пожила с мужем лет десять, видя его за это время в общей сложности не более как года полтора, а затем умерла — так, как и жила, невидно и неслышно, оставив ему пять человек детей. Детей из жалости прибрала какая-то его тетка и крестная мать, воспитывала их у себя в деревне. Но теперь она уже несколько лет как умерла, не позаботясь о духовном завещании. Ее имение перешло по закону к другим родственникам.

Князь забрал детей и в настоящее время жил с ними в Петербурге, чем и как жил — решить это было довольно трудно. Но, конечно, главным источником его доходов являлось опять-таки вдохновение. А так как вдохновение иссякало, то жизнь становилась все более и более трудной.

Когда-то князь был богат и, мало того, он несколько раз в течение жизни получал значительные наследства. Но все это давно было съедено, пропито, проиграно в карты, просорено направо, налево. У него еще оставалось где-то в Тамбовской губернии какое-то имение, оставалось потому, что продать его было нельзя — оно принадлежало детям. Но имение это давно уже было заложено и перезаложено, в него никогда не заглядывали и оно не давало почти никакого дохода.

Теперь князь Янычев был грузным, обрюзгшим человеком лет пятидесяти, заросшим черной, с проседью, курчавой бородою, с большой лысиной на голове, с налитыми кровью и вылезающими, как у рака, глазами, с хронически опухшим носом, испещренным синими жилками.

Он употреблял все усилия, чтобы казаться новым человеком, то есть приличным, солидным и даже изящным. Чем обстоятельства делались запутаннее, тем он больше франтил. Но большую часть жизни проведя в разных захолустьях, Бог знает в каком обществе, он носил на себе несмываемые следы своего легендарного прошлого, и ему никак не удавалось подойти под общий уровень. Где бы он ни появлялся, каждым своим бессознательным движением, каждой миной, каждым словом он обращал на себя внимание, выделялся, бил в глаза.

То общество, к которому он принадлежал по рождению, родству и прежним связям, уже не признавало его своим человеком, и с каждым годом он убеждался, что все усилия остаются тщетными, что для него мало-помалу закрываются все двери, куда он стучался.

В Москве у него было немало родных, и Москва оказывалась добродушнее Петербурга: его еще там кое-где принимали, и в минуты крайнего бедствия он даже и не один, а со всеми детьми, туда скрывался, находя гостеприимство у двух-трех кузин. В Петербурге же его общество было крайне смешанным. Все его знакомства заводились быстро и неожиданно, и еще быстрее и неожиданнее прекращались.

Каким он был отцом? Ему казалось, что очень хорошим, он даже нередко думал о своих детях, тревожился за их будущность. Для них он и хотел возобновлять прежние связи, казаться новым человеком. Прежде он рассчитывал, что та тетка, у которой они воспитывались, о них позаботится и их устроит. Когда этот план рухнул, он, по его выражению, делал для них что мог. Он перезаложил их имение и жил на эти деньги целый год, наняв в Петербурге прекрасную квартиру, меблировав ее, как ему казалось, «по-княжески». Он нанял для дочери гувернантку, сыновьям взял студента. Ему ужасно хотелось, чтобы его дом имел вид настоящего барского дома.

Но это не удалось. Деньги были съедены. Мальчиков он пристроил в военную гимназию; среднюю дочь отдал в институт и остался со старшей, княжной Еленой, которой уже исполнилось восемнадцать лет, и младшей, Нетти, девятилетней девочкой.

Экипажи и лошади продавались и покупались. Каждый год князь переезжал с квартиры на квартиру и всегда имел неприятности с прежним хозяином, по случаю неуплаты.

Несколько раз его московские кузины просили его отдать им девочек. Он хорошо понимал, что для него это было бы истинным благодеянием. Но в нем было какое-то болезненное упорство — он наотрез отказался от предложения кузин, и они могли от него добиться только того, что он месяца на два отпускал к ним Елену и Нетти.

Старшая княжна была очень недурненькая девушка, яркая брюнетка, в отца, с великолепными огненными глазами, иногда как бы заволакивавшимися туманом, что очень шло к ней; с очень заметным, темным пушком над несколько приподнятой и неподвижной верхней губкой. Вьющиеся и непослушные, иссиня-черные ее волосы всегда выбивались шаловливыми завитками и окружали ее круглую головку как бы ореолом. Она была румяна, но неровным, лихорадочным румянцем, то вспыхивавшим, то пропадавшим. Среднего роста, хорошо сложена, хотя с наклонностью к полноте.

Сразу ее можно было почесть очень крепкой и здоровой, но, вглядевшись внимательно, в ней легко было заметить все признаки сильной нервности.

Да и как она могла не быть нервной! Ее жизнь сложилась тревожно и нерадостно. Ей не было еще девяти лет, когда умерла ее мать. В деревне, у двоюродной бабушки, жилось хорошо, да и то не совсем — старушка была нетерпелива, взыскательна и даже несколько сурова в обращении. Девочка, избалованная матерью, не могла не чувствовать своего сиротства. Ей минуло четырнадцать лет, когда умерла старушка и отец привез ее в Петербург.

Сначала все шло хорошо, пока имелись деньги, вырученные за детское имение. Но эти месяцы промелькнули быстро, а затем начались всякие беды. Полное безденежье, иногда необходимость отказывать себе в самых нужных вещах, переезды с квартиры на квартиру, неприятности с прислугой и поставщиками, — одним словом, позолоченная нищета. И тогда, когда девушка, вследствие исключительных обстоятельств своей жизни очень рано развившаяся, уже все хорошо понимала. Она знала иную жизнь, богатую, спокойную и изящную, приходила с нею время от времени в соприкосновение и здесь, в Петербурге, и в Москве, у тетки. Она любила эту жизнь, считала себя для нее предназначенной, — ведь она княжна, у нее есть знатные родные… Тем ужаснее ей была ее домашняя жизнь с отцом, тем унизительнее.