Уилдер Пенфилд - Факел Страница 41

Мужчины и женщины, собравшиеся под колоннадой портика, носили дорогие одежды. Это все были люди весьма образованные, и они слушали Геродота с величайшим интересом. Внимательно следил за его речью и Гиппократ, пока не было упомянуто имя Сафо, но после этого он уже ничего не слышал. Оратор, храм, люди вокруг — все исчезло, и он видел только Дафну, слышал только слова Сафо: «Яблочко, сладкий налив, разрумянилось там, на высокой ветке» — и шепот Дафны: «Ах, Гиппократ!»

Он отвернулся и посмотрел на море. Но вместо моря он вдруг увидел живую Дафну и встретил ее взгляд. Дафна улыбнулась и тут же опустила глаза. Она стояла у дальнего конца портика, прислонившись к перилам, отделявшим его от стадиона внизу.

— Вот она! — шепнул Гиппократ брату и, к немалому его удивлению, начал поспешно пробираться сквозь толпу. Однако это удивление сменилось радостью, когда Сосандр увидел Дафну, рядом с которой остановился Гиппократ.

— Как она хороша! — прошептал он про себя. — Как хороша!

Пиндар, который видел эту сцену, тоже все понял.

Но Гиппократ, казалось, не замечал никого, кроме Дафны. Когда он приблизился, она смутилась и растерянно указала взглядом налево. Только тут он обнаружил, что рядом с Дафной стоят Эврифон и Олимпия. Эврифон посмотрел на него, но даже не кивнул, словно они не были знакомы. Олимпия улыбнулась ему любезнейшей улыбкой и что-то шепнула Эврифону.

Гиппократ повернулся к оратору, но слова Геродота по-прежнему не доходили до его сознания. Несколько минут спустя он наклонился к Дафне и прошептал так, чтобы услышала она одна:

— Яблоко на высокой ветке по-прежнему самое румяное, по-прежнему самое сладкое, но садовник рядом с тобой сердито хмурится и ничего не говорит.

Дафна быстро посмотрела на него.

— Зачем ты… — Ее щеки вспыхнули, губы задрожали, а на глазах блеснули слезы. Она отвернулась.

Гиппократ отошел, мысленно упрекая себя за опрометчивость. Люди вокруг громко смеялись. Видимо, Геродот не скупился на шутки.

— Да, — вновь услышал он голос оратора, — вы, восточные доряне, горды и держитесь особняком. Вы не позволяете другим грекам молиться в вашем храме. Вы не допускаете других греков к участию в ваших атлетических играх. Не то видим мы в остальной Греции. Любой свободнорожденный грек может выступить на играх в Олимпии, в Дельфах, в Немее, в Коринфе, но только не здесь, не на пышном празднике Аполлона Триопионского. Кулачный бой родился здесь, и вы посылали могучих кулачных бойцов и панкратиастов завоевывать победные венки на всех общеэллинских играх. Много лет назад этот союз из дорического шестиградия стал дорическим пятиградием. Гали-карнас был исключен из него только за то, что один из наших атлетов увез с собой треножник, полученный им в награду, а не посвятил его Аполлону, как того требовал закон. Сейчас я прочту вам из моей истории, как все произошло на самом деле, ибо об этом рассказывают по-разному и часто неверно. «Один галикарнасец, по имени Агасикл, одержал на состязании победу, но нарушил правило: треножник унес к себе домой и там повесил на гвозде. За эту вину пять остальных городов, Линд, Ялис, Камейр, Кос и Книд, исключили шестой город Галикарнас из участия в общем святилище».[16]

Среди слушателей послышался ропот, но Геродот поднял руку, призывая к молчанию.

— Я вовсе не хочу сказать, — воскликнул он, — что вам следует вернуть Галикарнас в свой союз или же допустить к участию в ваших играх весь свет. Это ваше дело. Но, говоря как историк, я хотел бы добавить еще одно: вы горды, но не будьте также и слепы, вы, жители островных городов и жители Книда, считающие свой полуостров почти островом. Берегитесь, говорю я вам. Времена былой безопасности прошли, и над вами также нависает угроза завоевания. История минувшего — это не история грядущих дней. Персы научились наносить удары с моря. Переносите свои города. Берите пример с Коса. Стройте укрепленные гавани, которые можно будет оборонять от нападения с моря — от нападения нынешних грозных военных кораблей! Я кончил.

И под оглушительные рукоплескания Геродот сошел со ступеней храмовой лестницы.

Вскоре, прервав гул оживленных споров, Тимон снова поднялся на ступеньки и позвал Эврифона. Снова на верхнюю площадку вышел жрец и Тимон надел лавровый венок на голову Эврифона, который тут же начал свою речь. Сначала он, видимо, волновался, но через минуту-две уже говорил размеренно и ясно. Он рассказывал историю карийских асклепиадов и довольно пространно описал свои собственные труды в Книде, а также труды своих родственников Ктесиарха и Ктесиоха.

Под шум рукоплесканий, которыми наградили Эврифона слушатели, Сосандр шепнул Пиндару:

— Он даже не упомянул о косских асклепиадах… Ты видишь Гиппократа?

— Да, — ответил Пиндар с высоты своего огромного роста. — Я время от времени посматривал на него. По-моему, он не слышал ни слова из этой речи.

Тимон уже вновь поднялся на лестницу и теперь тщетно поджидал следующего оратора. Дафна повернулась к Гиппократу и сказала:

— Тимон ждет тебя. — Но Гиппократ посмотрел на нее непонимающим взглядом, и она добавила: — Теперь твоя очередь говорить… Я хочу, чтобы ты отличился, — закончила она после паузы.

— А! — ответил он словно в бреду.

— Гиппократ! — позвал Тимон.

Толпа расступилась, и Гиппократ, пройдя по этому живому коридору, поднялся на ступени. На верхней площадке его уже ждал, улыбаясь, жрец Аполлона. Он даже спустился к нему и сам надел на него лавровый венок.

— Некогда как борец, — воскликнул он, — а теперь как асклепиад ты радуешь Аполлона Триопионского.

В толпе раздались громкие приветственные крики: пока Гиппократ жил при македонском дворе, слух о его прославленных исцелениях прокатился по всем городам пятиградия.

Гиппократ, повернувшийся к портику, улыбался, услышав эти нежданные возгласы. Словно вернулись былые дни, когда он боролся в палестре. Несколько мгновений он молчал, вдруг сообразив, что не знает, о чем говорил Эврифон. Наконец он высоко над головой поднял зажатый в руке свиток.

— Я записал то, что собирался сказать вам. Но теперь я понял, что нужно другое. Эврифон, говоривший передо мною, — глава книдских учителей медицины, как я — глава косских, хотя мой брат Сосандр старше и мудрее меня. Пригласив меня сегодня говорить тут, чего хотели вы от меня, люди дорийского пятиградия? Чтобы я состязался с Эврифоном? Доказал бы, что Кос превосходит Книд? Обогнал бы его, поборол бы его словами, бросил бы копье моих мыслей немного дальше его? Некогда на этом прославленном празднике я боролся перед Аполлоном, стремясь опрокинуть соперника на землю, напрягая всю силу своей юности. Но, поднимаясь сейчас на эти ступени, я вдруг понял, что те дни прошли безвозвратно и что мне следует сказать перед лицом Аполлона простую правду, посвятить ему нечто большее, чем телесную ловкость и напряжение всех сил. Разные люди по-разному почитают Аполлона. И мои слова я посвящаю Аполлону Врачевателю. Но как же мне начать?

Стараясь собраться с мыслями, он посмотрел туда, где стояла Дафна.

— Я врач, а не атлет. Я не философ, который мог бы подробно изложить перед вами недоказуемую теорию болезней. Я не жрец Асклепия, который исцеляет божественным благословением, и не чудотворец. Я не изгоняю злых духов, которых люди, заблуждаясь, считают источником всех недугов. И я не обманщик, торгующий бесполезными снадобьями. Я врач и учитель молодых врачей. Слово, которым греки теперь называют врачей, новое, и происходит оно от слова «физис» — природа. Значит, для врачей настало время искать новые пути. Врач — это естествоиспытатель, человек, стремящийся постичь природу, а особенно природу человеческого тела в здоровье и росте, в болезни и смерти. Это человек, который с помощью своих знаний старается исцелить больных. Некоторые обращаются к занятиям медициной, побуждаемые алчностью, пустым любопытством или распущенностью. Такие люди — шарлатаны, даже если они и научились кое-чему от целителей прошлого. Берегитесь их! Медицина — это искусство. Оно передавалось от учителя к ученику со времен Асклепия. Асклепиады, живущие здесь, на берегах Карии, ревностно хранили тайны древней медицины и открывали их только тем, кто давал клятву оберегать их от непосвященных. Но в том учении, которое дошло до нас, истина смешана с ложью. И правильный путь сулит нам не древняя медицина, а наблюдения над природой и над болезнями. Существует много искусств, и греки, занимаясь ими, открыли истины, неведомые учителям древности. Это мы видим и в ваянии, и в живописи, и в музыке, и в поэзии, и в философии. Только что Геродот рассказал нам о новом искусстве истории. Пифагор сотворил из чисел и линий искусство иного рода — точное знание, науку. Настало время, чтобы и врачи добавили что-нибудь новое к медицине. Настало время проверить догадки и суеверия прошлого пробным камнем сомнения и наблюдений. Что приводит достойного ученика к врачу-целителю? Чаще всего сочувствие к страданиям и желание облегчить их. И еще, конечно, любознательное стремление постичь тайны человеческого тела и сущность болезней. Со временем он выучивается помогать больным и утешать их. Он служит людям, но он не подвластен им, как раб подвластен своему господину. За все, что он делает, как врач, он отвечает перед богами. И хороший ученик, став врачом, испытывает уже не только сострадание. Его влечет сила, более могущественная, чем поиски наслаждения или надежда на счастье, сила, более могущественная, чем любовь к женщине. Узнав, сколько есть еще неизвестного, сколько непонятого, он начинает стремиться к тому, чтобы открыть в природе новую науку. Вы можете спросить меня: а что такое — наука? Знать — вот что такое наука. Верить, что можно знать, не ища и не проверяя, учить прошлому, не пытаясь удостовериться в его истинности, — это невежество. И сейчас я даю обет посвятить мою жизнь искусству врачевания, медицинской науке. Вместе с теми, кто думает так же, я начинаю подъем на вершину, который в конце концов приведет нас к скрытой тайне жизни. Будет ли это угодно Аполлону? Достаточно ли этого, когда искусство так огромно, а жизнь так коротка?