Александр Шмаков - Петербургский изгнанник. Книга первая Страница 41

Томас Томасович не был вольнолюбцем. Его скорее следовало бы назвать исполнительным служакой. Он больше привязался к русским по долгу военной дисциплины, чем из любви к России. В душе он оставался истым французом. Де Вильнев внимательно следил за происходившими событиями на родине. Он не разделял политических взглядов участников революции 1789 года, но в то же время, как француз, следил за тем, что творилось во Франции. Он гордился делами соотечественников, всколыхнувших мир.

У томского коменданта был свой взгляд на Радищева. Томасу Томасовичу понравилось общество интересного собеседника — писателя, окружённого ореолом политического мученичества. Судьба Радищева, как представлял он, походила на судьбу его прославленного соотечественника Франсуа Аруэ.

Де Вильнев засыпал вопросами Радищева и Елизавету Васильевну. Он спешил разузнать о всех приключениях в пути, о дорожных впечатлениях. С огромным удовольствием слушал он родную речь, особенно из женских уст.

Предупредительный, Томас Томасович старался каждым движением, жестом подчеркнуть, что он остался галантным французом, несмотря на то, что много лет прожил в России. У Елизаветы Васильевны разболелись зубы. Узнав об этом, он искренно посочувствовал мадемуазель Рубановской и тут же послал за штабс-лекарем в крепость.

Томас Томасович оставил приехавших только после того, как сам убедился, что они смогут хорошо отдохнуть. Прощаясь, он сказал, что ждёт визита мсьё Радищева и мадемуазель Рубановской, что у него сохранилось из старых запасов шампанское и ради знакомства можно будет распить вино за дружеской беседой.

Радищев воспользовался его приглашением. Назавтра он с утра сделал визит коменданту, намереваясь расспросить его о дороге до Иркутска. Томас Томасович обрадовался приходу, провёл его в кабинет. Даже не зная, что де Вильнев был военным человеком, Радищев мог бы сказать, судя по виду кабинета, увешанного шпагами, пистолетами, картами, с нанесёнными разноцветными кружочками, что биография коменданта была типичной биографией военного человека. Вглядевшись в карандашные пометки, Александр Николаевич легко догадался, в каких походах принимал участие любезный хозяин.

И среди этих атрибутов, покоившихся на стенах, казались совсем чужеродными висевшая старенькая скрипка с перевязанным в надломе смычком, большой шкаф с книгами, письменный стол, в беспорядке заваленный газетами и журналами, получаемыми из Франции.

— Свежие? — Радищев указал на газетные и журнальные груды.

— Да, да! — подтвердил де Вильнев и чуть задумчиво, с грустью добавил: — Перелистывая журналы и газеты, я брожу по Франции, я живу Парижем…

— Я так наскучался по свежей почте, — признался Александр Николаевич, — разрешите посмотреть?

— Пожалуйста-а! — предложил довольный комендант.

— Мерси! — и Радищев подошёл к столу, просмотрел несколько газет и журналов. Потом остановился перед шкафом и окинул взглядом корешки книг в кожаных переплётах.

— Аббат Террасон! Есть Монтескье! Сочинения Вольтера!

Александр Николаевич полуобернулся к коменданту, не скрывая удивления. Смугловатое лицо сидевшего в кресле Томаса Томасовича, светлые глаза его, с резко очерченными надбровными дугами, выражали горделивое превосходство над ним, человеком хотя и любезно встреченным, но следующим в ссылку. Это не ускользнуло от внимательного и наблюдательного Радищева.

— Любите Вольтера?

Де Вильнев важно покачал головой.

— О, да! Аруэ — великий муж Франции! Европа ездила к нему на поклонение в Ферней, теперь будет ездить в Париж…

Радищев, ещё более удивлённый, отойдя от шкафа, спросил:

— Почему? — Он сел в кресло, стоящее против Томаса Томасовича, готовый его слушать.

— Под траурный марш Госсека отныне Аруэ захоронен в Париже…

Де Вильнев пришёл в ажитацию. Глаза его разгорелись, и смуглое лицо оживилось. Он легко встал и быстро качал перебирать газеты, что-то ища среди них. Потом заговорил:

— Старый Госсек, сменивший знаменитого Рамо, управлял оркестром в Париже 14 июля. Он же сопровождал траурную процессию Аруэ.

Возбуждённость, охватившая коменданта, передалась Радищеву. Он узнал из разговора, и это была для него приятная и неожиданная новость — 30 мая Национальное собрание объявило, что изгнанный королём и погребённый вдали от Парижа Вольтер причислен к великим людям Франции. Останки его перенесены в Пантеон.

— Париж заслуженно почтил память великого мыслителя…

В кабинет вошёл лакей в тёмном костюме и белых перчатках. Он на подносе нёс шампанское во льду, гранёные бокалы и фрукты.

— Яблоки в Сибири?!

— Гостинцы бухарских купцов.

Лакей заученным движением открыл бутылку и наполнил бокалы шипучим вином.

— Прошу, мсьё…

Они встали и выпили. Крепкое холодное вино было приятно. Радищев вернулся к разговору о Госсеке. Музыка этого композитора нравилась ему. Он указал рукой на скрипку. Де Вильнев улыбнулся.

— Моя слабость и утешение…

— Что нового написал Госсек? — поинтересовался Александр Николаевич.

— Гимн 14 июля на слова модного Шенье…

Томас Томасович торопливо заговорил. Он любил музыку Франсуа Госсека.

— Госсек источником своей музыки сделал народ…

— Восхитительно! — не утерпел Радищев, — восхитительно!

— Революция стала содержанием его партитур…

— Чудесно! Франсуа Госсек велик!

Де Вильнев продолжал свою мысль:

— Так говорят о нём не только французы. Автор нашумевшей оперы «Гурон» воскликнул: «Госсек дал революции музыку». Андре Гретри умеет ценить гений. Андре Гретри прав, но я не разделяю политических настроений Госсека, я чужд политики. Я люблю его смелую музыку, как скрипач… Выпьем за музыку старого Госсека, без революции и политики…

Радищев добродушно усмехнулся и снова присел в кресло.

— Я поклонник Франции Вольтера и Госсека!

Александр Николаевич, охмелевший и раскрасневшийся, протянул бокал.

— Я дорожу всем, что служит французскому народу и революции.

— Пардон, вы ярый вольтерьянец…

Де Вильнев посмотрел на Радищева улыбающимися и тоже опьяневшими, чуть прищуренными глазами.

— Я сын отечества российского!

Радищев встал. Что-то величественное, гордое, непокорное отразилось во всей его фигуре.

— Я зрю глазами учителя Михаилы Ломоносова. Голос разума его, мой голос…

— Любовь к отечеству похвальна!

Довольные и весёлые, они оба рассмеялись счастливым и гордым смехом. Томас Томасович спросил, не пожелает ли Радищев осмотреть город и его окрестности. Александр Николаевич не отказался. Де Вильнев распорядился заложить лёгкую коляску. Они поехали обозревать Томск и его достопримечательности.

Елизавета Васильевна нетерпеливо ждала Радищева к обеду, но он не возвращался. Она послала Степана к коменданту. Слуга вернулся и сообщил, что Александр Николаевич уехал за город. Рубановская впервые обиделась. Чувство горечи появилось в сердце. Она нервничала, у неё сильнее заныли зубы. Комната наполнилась вздохами и стонами больной.

Слуги хлопотливо забегали с компрессами, примочками и заварками из трав. Степан, научившийся ухаживать и лечить Радищева во время его болезни, был расторопным домашним лекарем и у Елизаветы Васильевны. Дуняша оказалась смышлёной помощницей.

Александр Николаевич возвратился под вечер вместе с Томасом Томасовичем, пожелавшим навестить мадемуазель Рубановскую. По запаху шалфея и ромашки Радищев догадался, что у Елизаветы Васильевны вновь разболелись зубы. Де Вильнев попросил разрешения войти в комнату больной. Послышался глуховатый и невнятный ответ. Комендант повёл глазами на Радищева, и они оба вошли в её комнату.

Елизавета Васильевна, повязанная, желая приветливо улыбнуться Томасу Томасовичу, сделала гримасу, лицо её передёрнулось. Она сдержала себя, чтобы не застонать от боли при коменданте. Де Вильнев засвидетельствовал Рубановской своё почтение поклоном и, извинившись, тут же поспешил оставить больную.

Александр Николаевич почувствовал себя сразу неловко и виновато. Ему не следовало так долго задерживаться на прогулке с Томасом Томасовичем. Осматривая город и наслаждаясь его красивыми окрестностями, он испытывал большое удовольствие и как-то не подумал об Елизавете Васильевне.

Рубановская взглянула на него с укором. На глаза её навернулись слёзы обиды.

— Я причинил тебе боль, Лиза? — Она прочла в его глазах раскаяние и сознание вины перед нею. Взгляд его был всего выразительнее и убедительнее для Рубановской.

— Я виноват перед тобой, прости…

Обида её отлетела. Виноватое выражение лица Александра Николаевича сказало ей всё.

Не зная, почему так долго задержался Александр Николаевич, она не смела и не должна была на него обижаться. Елизавета Васильевна, превозмогая боль, сказала: