Горящие сосны - Ким Николаевич Балков Страница 41

в который раз за нынешний день окружающее отодвинулось от него, затуманилось, и он увидел себя в неближнем времени слабым бледнолицым скотогоном, по душевной потребности оказавшемся у врат степного дацана, поднявшегося посреди глухой, где на десятки верст ни одного строения, равнинности; про нее говорили, что сюда раз в год опускаются, покинув небесное жилище, гандхвиры, и тогда слышны их ни на что в мире не похожие песни, сладкозвучные, обладающие удивительной силой. Сказывали мудрецы-муни, коль кто-то услышит их, то и сделается крепок духом и уж не будет принадлежать земной жизни, оборвет путы сансары и возвысится над нею. Молодой скотогон, с недавнего времени ощутив потребность общения со святыми архатами, хотел бы оказаться в числе избранных. Потому и пришел сюда и теперь стоял у врат степного дацана, стоял долго, но вот что-то трепетное и едва обозначаемое отметилось в сознании, и он мысленно ступил на дорогу предков и пошел по ней, влекущей в непознанные дали. Он шел до тех пор, пока не был остановлен сильным, а вместе мягким голосом, властно притягивающим к себе. И сказал голос с небес, обращенный к нему, смертному, в теле которого уже давно жила болезнь, истачивающая все в нем, подобно жующему железо молоту:

— Время будет поглощено пространством, и сдвинутся горы с места и осыплют пепел со своего каменного тела, и небо почернеет, а потом снова засверкает жгучей белизной, когда ты, смертный, пройдя через тридцать три перерождения, ступишь на белую тропу в далекой северной земле и будешь идти много дней и ночей, не ведая, для чего совершается сей круг. Я не открою тебе истины, но дам тропу, которая ведет от сердца к сердцу, от страдания к страданию, от незнания к высшему знанию своего истинного назначения в земных мирах. Я, пославший тебя, говорю: «И да будет путь твой не короток и не долог, не тягостен и не легок, но такой, что не сомнет брожения мысли. И да очистится сознание и да увидят люди сие очищение и возвысятся в помыслах, пройдя путями твоего блаженства!»

Он еще долго пребывал под впечатлением услышанного, должно быть, от самого всеблагого Будды, как вдруг рядом с собой ощутил дыхание смерти. Он увидел огненные языки пламени, пожирающие толстые бревенчатые стены дацана. Толпы монахов, взявшись за руки, как если бы хотели поддержать слабого духом, шли почему-то не от пламени, легшего черной тенью на святые лики, но в жерло огня, и тогда он, молодой скотогон, отринув страхи, хотя и не сразу подчинившиеся ему, все же изгнанные из ослабевшего тела, двинулся следом за ними. Он не понимал, зачем это делает, но не понимал ближним сознанием, а то, дальнее, исполненное решимости, подсказывало, что он не имеет права поступить иначе, ибо принадлежит не только себе.

И было тягостное и мучительное вхождение в огонь. Обжигала боль, затомившая сущее в нем. Но то и благо, что это продолжалось недолго, тело рассыпалось в прах, дух же вознесся над земною обителью. И только теперь, пребывая в духе, скотогон увидел, что произошло с дацаном и отчего служители Будды не пожелали покинуть святые пределы. Вокруг догоревшего дацана на сильных гривастых конях сновали широкоскулые смуглолицые воины, пришедшие из монгольских степей; они рубили длинными изогнутыми саблями каждого, кто посмел противиться им, сгоняли женщин и детей с насиженных мест, а на тех, кто мешкал, накидывали желтые волосяные арканы и волокли по земле.

И был страшен день, и дух скотогона в полной мере ощутил еще не стертыми чувствами людское унижение, и воздал хвалу служителям Божественной Истины, которые, смяв сомнение, по доброй воле поменяли форму, чтобы не унизить душу, не восчернить святое предназначение ее.

— В древние леты тут, на горе, возвышался дацан, — сказал Агван-Доржи, когда схлынуло с души, и его выбросило на Берег Времени. — Он был сожжен степными воинами, от него остался только камень, заложенный в основание Храма. Годы спустя люди поклонились этому камню, но уже другие люди, отодвинувшиеся от Божественной Истины, и сотворили Обо.

— Я слышал об этом, — сказал старик Бальжи.

— Я тоже… — устало сказал шаман, оглаживая влажной ладонью сухую поверхность камня.

15.

Гребешков проснулся посреди ночи, долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к шуму ветра за окном. Ему не нравилась байкальская весна, уж очень поздняя, с ветром, обламывающем в торосах, но еще не способным сдвинуть их с места или хотя бы оттеснить прибрежную окоченелость, расцветить ее большими и малыми ручейками. Гребешкову во сне увиделось, что кто-то кличет его, а проснулся и уж нет никого… Но вот что-то протяжное и стонущее вдруг послышалось явственно, даже на сердце сделалось жутко и ознобно, и тогда он поднялся с постели, позвал охранника и уж вместе с ним вышел на высокое, с крутыми, смоляно пахнущими ступеньками, с острыми узорчатыми перильцами, бревенчатое крыльцо. Долго стоял, оборотясь боком к ветру и прислушиваясь. И опять помнилось студенящее душу, спросил у охранника:

— Что бы это значило?

Толстомордый рыжеусый охранник озабоченно посмотрел на хозяина, потоптался, переваливаясь с ноги на ногу, обронил осторожно:

— Не понял…

— Дурак! — сказал Гребешков и огорченно вздохнул. Не везет ему: нет подле него ни одного стоящего человека, с кем можно было бы поговорить, поделиться тревогой, иной раз хлестко и чаще беспричинно нападающей на него. Знать бы, почему к его берегу прибиваются лишь дуроломы! Он ли не пытался приблизить к себе понимающих в мирской жизни, не однажды уговаривал мыслящих широко и свободно, те вроде бы соглашались, но подходило время, выделенное для принятия решения, и у них отыскивались отговорки. И не сказать, чтобы эти люди имели что-то против него, иные о нем и не слыхивали, но что-то сдерживало их. Что же? Неужто метка на нем, и не отмоешь ее ничем? Да пошто бы метка, кто на нее хоть раз указал? И все же… все же… Досадно!

Да, ну а что же нынче-то померещилось? А кто сказал, что померещилось? Вот опять улавливается уши режущий стон и скрип зубовный, так и обозначилось в мыслях: скрип зубовный, как если бы только что закрыл святую Книгу, где про это, великими грехами меченное, писано. Но ведь он уже давно не брал в руки Библию, все недосуг, к тому же в последнее время не лежало к ней сердце, казалось, что там и о нем тоже, и хотелось поспорить, да разве поспоришь: высоко до Бога, даже сильному и властному не дотянуться.

Помедлив, Гребешков спустился по