Абдижамил Нурпеисов - Кровь и пот Страница 42

— Сам ты сапог! — сказал Еламан и ушел.

«Поверил этому балаболке! — корил он себя. — Понадеялся… Ба! Да кто же это!»— навстречу ему шел Кален. Ружье он держал в руках, мерлушковую шапку снял от жары, тоже нес в руках.

Кален видел стерегущих его джигитов, но вышел средь бела дня из камышей и спокойно шел к аулу. Еламан поспешил ему навстречу, но еще раньше с Каленом столкнулся бледный Мунке.

— А я тебя искал, — быстро сказал он. — Зачем ты вылез?

— А сколько мне прятаться? — буркнул Кален. — Да и от комаров покоя не стало…

— Что он тут говорит? Да в уме ли ты?

— Не бойся, аксакал. Если уж смерть взялась за меня, так везде найдет, хоть в постели прячься.

Еламан с Мунке переглянулись.

— Эй, жена! — крикнул рябой в сторону своего дома. — Ставь чай! Пока мой Азреил придет за моей душой, напьюсь я чаю. А потом поглядим.

Быстро собрались рыбаки. С молодыми джигитами прибежал Рай.

— Кален-ага, мы тебя отобьем!

— Но-но! Только не мешайтесь! Я заварил кашу, мне и расхлебывать.

— Да что ты один сделаешь? Как хочешь, а джигитов надо собрать, — решил Еламан.

— Сказал, не мешайтесь! — буркнул Кален. — У меня вот тут десять патронов. Пока я к ним в руки попаду— десяти Иванам головы снесу!

Джигиты Ивана почему-то не осмеливались входить в аул, маячили в отдалении, следили за Каленом — наверно, ружья боялись. Когда Кален с рыбаками зашел в дом, люди Ивана собрались кучкой, посовещались, и один из них быстро побежал к промыслу.

Как раз в это время по аулу шибко проскакал чернобородый гонец Кудайменде с сумкой на боку и осадил коня возле дома Калена. Кудайменде последние дни был сильно озабочен — никак не мог набрать нужное число джигитов по волости Кабырга для отправки на фронт. И все последние дни по аулам скакал волостной гонец, выкликал все новые имена и кричал, чтоб срочно готовились в путь. Кудайменде думал, думал, потом уменьшил на пять лет возраст Калена и включил его в список.

Гонца Кален слушал молча, посапывая, глядел в угол.

— Собирайся живо! — закончил гонец. Кален рассмеялся.

— А я готов! — сказал он и проворно выскочил из дому. Побежал к коню гонца, отвязал, вскочил верхом.

— Эй, эй, парень! Не шути! Слазь с коня! — закричал выскочивший за Каленом гонец.

Кален было поехал, потом остановился, оборотился к гонцу.

— Передай привет волостному! — крикнул он. — Скажи: честный труд не по мне, мол. На роду, видать, не написано! А о коне пусть забудет. Ворованный конь вору и на пользу!..

Опять повернулся, ударил коня ногами. И помчался в сторону Бел-Арана.

Со смертью последнего ребенка дом Мунке покинула радость. В пустой землянке, все больше напоминающей колокол с вырванным языком, в разных углах теперь торчали только двое — муж и жена. Особенно трудно было Ализе, когда Мунке уходил в море. Целыми днями просиживала она одна, обняв колени, наедине с горькими своими думами.

Последнее время Ализа упорно молчала, не глядела на Мунке, напряженно думала о чем-то и однажды после ужина вдруг сказала:

— Эй, Мунке! Уже немало лет я с тобой живу и бесплодной не была. Только вот божья кара… А ведь была же я матерью десяти детей! Какие детки были! — Горло Ализы перехватило, она помолчала, передохнула. — Вышла я за тебя когда-то как женге. Как была женге, так теперь и останусь… Теперь я сама тебя женю.

Мунке даже испугался, ошалело посмотрел на Ализу:

— Чего это ты еще мелешь?

— Э, родной мой, не спорь. Теперь в этом доме никто не может со мной спорить! Раз я задумала, значит, женю. Хоть и скверная, языкастая баба эта Каракатын, да давняя наша соседка. Все у нас общее, даже посуда… Дочь ее, Балкумис, на моих глазах выросла. Женю тебя на ней, буду ей матерью, тебе — женге. До последнего дня своего буду любить вас, нянчить детей ваших, потому что не осталось у меня уже другой радости…

Куда девалась прежняя Ализа, покорная мужу? Теперь она была как строгая мать, как хозяйка дома. Мунке только удивлялся, раскрывал рот, крутил головой и не мог понять, как это он упустил жену из рук! Мунке видел, что невозможно отговорить ее. Он убеждал ее, что не время сейчас думать о женитьбе, когда беда обрушилась на народ, но Ализа слушать его не желала. Вскоре она сделала так, как решила: женила Мунке на дочери Каракатын, и два дома совсем стали как один. Дос и Мунке еще больше подружились, вместе ловили рыбу. Каракатын обрадовалась новому зятю, не выходила из дома Мунке, учила дочь хозяйству, учила ухаживать за мужем, за гостями. Дочь ревела, а Каракатын приговаривала:

— Дура ты, дура! Погляди на меня, как я рада, что пристроила тебя! Мужик и в шестьдесят лет молод! Вот увидишь, Мунке еще не одну бабу состарит…

— Да ну тебя! Людей стыдно…

— Что такое ты говоришь, дура! Стыдно! А что зазорного в том, что ты стала бабой, надела белый жаулык? Что б ты делала, если бы осталась старой девой на шее отца? Брось, не говори! Хоть ты и ушла теперь из нашего дома, все равно ты у меня под крылышком. Пока я жива, пусть тебя кто-нибудь обидит. Ты у меня счастливая. Рядом с тобой — почтенная мать. А Ализа плохому не научит.

Но мир в доме продолжался недолго. Ализа очень любила и уважала Аккемпир. Теперь же вдобавок она ей и свахой приходилась, и, когда Мунке удавалось поймать хорошего осетра, Аккемпир охотно приходила, но сидела смирно, боялась, как бы Балкумис не рассердилась, не обидела бы Ализу. Каракатын входила, выходила, стучала, гремела, злилась — не могла перебороть себя.

— Эти две хрычовки нашли, значит, друг друга! — говорила она потом дочери. — Чего их там может соединить? Только и делают, наверно, что хают меня. Ты эту Ализу берегись, она тебе еще покажет. Ты тут стараешься, чтобы зацвел такир высохший. А вот увидишь, хрычовка эта завтра вырвет у тебя ребенка, себе возьмет. Потом твой же ребенок будет тебе чужой! Не отдавай ребенка, пусть вся власть в доме будет у тебя!

Балкумис менялась быстро, да и нетрудно ей было, вся в мать пошла. Плоское, как совок, лицо ее стало темным и постоянно сердитым, всем она была недовольна. Ализа не обращала на нее внимания, хлопотала по хозяйству, неслышно суетилась. Мунке молчал и удивлялся, бросал в раздражении сети, которые чинил, выходил из дому, бродил по аулу, тоскливо думал, что миру в его доме теперь не бывать и что как похожа Балкумис на свою мать Каракатын…

Плохо было с сетями у Мунке и Доса, несколько дней чинили, сшивали старые. Потом прилаживали грузила и поплавки и только сегодня после обеда пошли к морю. Оба были босиком, привыкли, шли прямо по острым камешкам, колючкам, не спеша разговаривали.

— На море вроде бы течение… — неодобрительно сказал Мунке. — Вишь, как расшумелось, дьявол!

— Да… если течение, дела у нас с тобой никуда.

— Как течение, так и рыбы нету. Рыба, она покой любит.

— Это верно.

— Да и сети порвет, если буря. Водорослями забьет.

У самого моря росла густая сочная осока. Из-за осоки выглядывала белая лодка. На носу лодки сидела ворона. Ветер ерошил ей перья, она чем-то, видно, была недовольна, резко, сипло каркала. Мунке рассмеялся.

— Пай, пай, глянь, как разошлась, черная холера!

Рыбаки подходили, ворона злобно косилась на них, не хотелось ей подниматься. Когда уж совсем близко подошли, ворона недовольно поднялась, растрепанно полетела в сторону. Мунке и Дос остановились возле лодки. Море раскачивалось, с шипением лезло на берег.

Мунке нахмурился.

— Быть буре… Видишь, как раскачивает?

— Значит, не судьба нам сегодня половить. Пошли, что ли, к заливу, покосим?

— Ладно. Тогда ты коси с лодки у устья Кандыузек, а я скошу ближнюю прибрежную осоку.

— Так там Судр Ахмет собирался косить. Вчера еще себе на руки поплевывал.

— Э-э, брось его! Ничего он не делал. Ни один покос не обошел, с каждого скосил по охапке, напакостил только.

— Сам виноват! — сердито буркнул Дос. Иногда в нем заговаривала скаредность… — Нечего его было подпускать к покосам.

Мунке пошел за косой. Подходя к дому, он услыхал, как крикливо бранится Балкумис. Звенела посуда, с грохотом падала крышка котла. Мунке нерешительно потоптался возле двери. Больше всего он удивился, что Ализа не подает голоса. «Или ее дома нет?»— думал он. Но в эту минуту вышла из землянки Ализа. Хмуро покосилась на Мунке, взяла какой-то мешок и прошла мимо.

— Ализа! — тихо окликнул Мунке. — Ализа! Чего это она там?

— Ладно, ладно… Ничего не случилось.

Мунке повздыхал, пожалел Ализу, взял косу и чувяки и, не заходя домой, пошел на покос.

Рыба в этом году ловилась плохо, и Мунке с Досом нанялись косить курак богатому аулу. Аул обещал дать потом по овце на косаря. Судр Ахмет сильно просился косить, и Мунке взял его третьим, хоть Дос и ругался. Толку от Судр Ахмета, конечно, не было никакого. Каждый раз он начинал косить торопливо, горячо, но скоро уставал и садился отдыхать. Да и косил он не подряд, а где погуще. Покосит, полюбуется скошенной охапкой, похихикает, потом идет к Мунке.