Франсуаза Малле-Жорис - Три времени ночи Страница 42

— Вы всегда прекрасны, но сейчас вы другая.

— Другая?

Скорее же! Какая пытка — этот его взгляд, который напоминает Элизабет о том, что она существует, когда она жаждет лишь раствориться, сгинуть.

— Молчите, — вырывается у нее почти грубо. Однако он продолжает с неменьшим напором:

— Почему? Или вы боитесь, что я начну вас упрекать?

— Вы не имеете права…

Ей приходится сделать над собой значительное усилие, чтобы заговорить. Она готова утонуть, исчезнуть, зачем же насильно притягивать ее к поверхности вещей?

— А ваш отказ меня принимать? И этот бессмысленный обет?

Без кровинки в лице Элизабет подошла к нему:

— Шарль!

Он обнял ее. И вокруг них воцарилась тишина. Наконец пропасть, наконец чудесное небытие, где она отринет слишком тягостное бремя, избавится от распаленного тела, от изводившего ее рассудка, передоверит их другому, пусть Шарль взвалит на себя ее ношу! Она устала без конца тащить этот груз, без конца подавлять душевные порывы, устала от бесплодного вымученного благочестия. Сколько раз она мечтала принадлежать целиком Богу и на него переложить этот крест! Послушание и безмолвие монастыря привлекали Элизабет возможностью отказаться от себя самой. Но в монастырь она не попала. Тогда все равно кто, Шарль, любовник, палач, избавитель возымеет над ней власть, убьет ее — и придет желанное освобождение. Никакой больше борьбы, никакого недоверия. Все будет разом утрачено. Опасная любовь преодолена ее же избытком. Поругана ее же триумфом. Такова Божья воля. Почему Бог не принял ее? Отказал в помощи, обрекая на позор, предавая греху? Собственный бунт угнетает, подавляет Элизабет, она отшвыривает его, как уродливую химеру, пригревшуюся на ее груди.

— Я больше не могу, — вымолвила она тихо, еле слышно, но все-таки вымолвила и села на кровать, закрыв глаза, прижавшись лбом к Шарлю; пусть все совершится, пусть он ее побыстрее освободит.

Они уже почти лежат, глаза у Элизабет по-прежнему закрыты. Все или почти все женщины в таких случаях закрывают глаза. Что же беспокоит Шарля?

— Посмотри на меня, Эли?

Она стонет и еще теснее прижимается к Шарлю. Однако глаза по-прежнему закрыты. Ну и что с того? Должно быть, стыдливость, последнее убежище… Какой мужчина станет обращать на это внимание, когда женщина предает ему свое тело? Однако Шарль не в состоянии совладать с глухой злобой, с потребностью, превышающей потребность плоти. Он хочет видеть глаза Элизабет, хочет ее безоговорочного согласия.

— Элизабет! Посмотри на меня!

Она медленно подняла лицо, наполовину скрытое под растрепанными волосами. Челюсти сжаты, губы посинели, глаза горят, взор неподвижен. Элизабет, вцепившаяся в Шарля, напряжена, ее тело словно одеревенело.

— Поцелуйте меня, — прошептала она. — Скорее!

Голос был чужой. И лицо чужое. Шарль, почувствовав себя задетым, отстранился.

— Почему? — спросил он жестко. — Почему я должен спешить? Или я должен воспользоваться минутной слабостью, минутной прихотью? Разве я палач? Или ты не любишь меня настолько, чтобы обратить на меня свой взор?

— Скорее! — взмолилась Элизабет.

Какая сила все еще сопротивлялась в ней, сила, которую она хотела преодолеть, сломить? Она отказывала Шарлю в том, в чем, готовая заплатить ценой своего тела, отказывала всем и всегда, даже Богу, — отречься от себя она была неспособна. Шарль схватил ее за плечо и встряхнул.

— Скорее! Или я всего лишь средство? Лакей? Или ты думаешь, я хочу от тебя того, что мне может дать любая другая? Я хочу, чтобы ты на меня посмотрела, позвала меня с открытыми глазами, призналась, что любишь.

Элизабет стонала, как больной ребенок, зарывшись искаженным от боли лицом в подушку, не размыкая глаз. Тогда Шарль схватил ее, приподнял и так сдавил руки, что она, вскрикнув от боли, открыла глаза. Перед кроватью все еще стояло большое наклонное зеркало на ножках, которое Элизабет велела принести из передней, когда наряжалась. Она увидела свои распущенные волосы, расстегнутое платье и рядом, на смятой постели, мужчину. Эта картина поразила ее, как пощечина.

Элизабет словно внезапно просыпается. Тяжело вздохнув, она подносит кулаки к вискам, вскакивает и мечется по комнате в поисках выхода, выхода из этого кошмара. Покончить с этой немыслимой, нелепой ситуацией! То же потрясение, какое Элизабет испытала на святой горе, совершилось недопустимое, грезы обрели плоть: наряженная женщина, воплощение греха, сжимавшая мужчину в своих объятиях, завлекавшая его, призывавшая — это она, она!

— Нет, — кричит Элизабет что есть силы.

Она шатается, падает, корчится в жестоких судорогах. Изогнувшись назад, с пеной на губах, она исходит криком, словно пытаясь изгнать прочь губительную мысль. Мучаясь головной болью, Элизабет катается по полу, натыкаясь на мебель, на стены. Смятение ее бедной истерзанной души передается судорожно метущемуся телу, которому боль приносит успокоение. При Марте и Мари-Поль, сбежавшихся на шум, она пытается выброситься из окна, но Пуаро ее удерживает. С губ Элизабет срываются странные насмешливые слова, нечленораздельные звуки. Она вновь кидается на землю, судорожно впивается ногтями в обои, сдирает их, рвет на части, с несказанным облегчением давая выход своим чувствам, кусает руки служанке, врачу, которые порываются ее утихомирить. Шарлю в конце концов удалось заставить ее проглотить микстуру с большой добавкой опия, уложить на кровать, где Элизабет замирает с вытаращенными глазами, время от времени нервно вздрагивая. Потом она совсем успокаивается, забывается сном. Комната меж тем больше похожа на поле битвы: кругом осколки фарфоровой посуды, перевернутая мебель, содранные обои.

— Делать нечего, пока оставим все так, — шепчет потрясенный Шарль. — Я приду завтра.

— Боком выходят мадам его визиты, — беззлобно комментирует Марта, когда за доктором захлопывается дверь. — А ведь она почти выздоровела.

Назавтра он снова у Элизабет, сидит у ее изголовья, ждет, когда у нее прояснится сознание, когда взгляд станет осмысленным. Пусть Элизабет предастся ему, пусть начнет умолять, ему доставляет горькое наслаждение ускользать в сторону, отказываться впадать в самообман. Шарль ведет речь человека степенного, речь, пустопорожность которой не укрывается от него самого.

— Я не хочу вводить тебя в грех, в грех в твоем понимании. Признай себя свободной, признай, что любишь меня, поженимся или не будем скрывать ни от кого свою любовь.

Все это, возможно, правда, однако настойчивое желание помучить ее добавляет жестокости его доводам; сам он в них больше не верит. Отказываясь от тела, Шарль зарится на душу, стремясь овладеть ею любым способом. Пусть Элизабет доверится его здравому смыслу, пусть перестанет сопротивляться; он ведь все равно не отступится. У него нет теперь другой цели, других помыслов. На его глазах, страдая от ужасающего нервного расстройства, Элизабет слабеет с каждым днем, но как ему ее пожалеть, если она обратила против него свое самое крайнее средство, сочтя себя жертвой дьявола?

Некоторые дни Элизабет при смерти, но потом вдруг быстро оправляется от болезни, и вот она уже улыбается, глядя слегка блуждающим взором на окружающих. Иногда навязчивая мысль о ее виновности дает Элизабет передышку: тогда она всецело предается своей безумной страсти, покрывая поцелуями портрет Шарля, лежащий у ее изголовья, потом она затихает, радуясь вновь обретенной невинности. В эти минуты Элизабет принимает Шарля с почти детской нежностью, которая вызывает у него щемящую тоску. Почему он не может устоять перед потребностью навязать свою волю, еще больше разбередить рану?

— Видишь теперь сама, что дьявол тут ни при чем.

У Элизабет сразу после этих слов начинается припадок, она испускает протяжный отчаянный крик, который он воспринимает как отречение от любви, хотя так явственно в нем звучит скорбь. «Я ли тому причиной? Или не я?» Ее крик находит отголосок в его горестной душе: неужели этот утонченный палач, одержимый одной идеей, он?

И неужели это действительно Элизабет, всегда такая гордая, прекрасно владеющая собой, временами истошно кричит, требуя доктора, требуя, чтобы его позвали, и скорее, не то она умрет.

Быстрый приход Шарля притупляет боль, она берет его за руку и разговаривает с ним с такой нежностью, что Шарль тает. Иногда нестерпимая душевная усталость отпускает. Однако, как только он уходит, Элизабет снова впадает в транс, боль отзывается во всем теле, в мышцах, в животе (ее постоянно тошнит), в голове, да так, что она почти перестает видеть. Напрягаясь, тужась, Элизабет старается и телом, и душой вытряхнуть из себя ненавистный образ, образ укоренившегося в ней зла, которое она не желает признавать своим.

Бес гордыни, именно он владеет Элизабет, он так ловко проник в нее, так умело соединился с ее добродетелями, что в простодушии своем Элизабет путает его голос с голосом Бога. Страх, преследующий Элизабет с детства, перед всем, что идет извне, как перед зародышами болезней, так и перед опасностями греха, заставляет ее замкнуться в себе, внушает, что у нее свой путь, проклятый или благоприятный, но, во всяком случае, особенный, отдельный. Она отмежевывалась от потворства злу, которое каждый из нас в какой-то степени в себе допускает, однако, отказываясь от греха, отказываются и от прощения его, не признавая Господней любви. Принеся жертву, Элизабет отвергла не только свою заслугу, но и самый плод. Отказываясь от Господней любви, она почитала себя смиренной: глубина заблуждения налицо.