Валентин Пикуль - Слово и дело. Книга 2. «Мои любезные конфиденты» Страница 42

— Я вот, — один такой есаул рассказывал, — из Алатыря пришел, городок хороший. Брал его с пушками. Велел воеводе ключи на тарелке вынесть, а с горожан контрибуцку взял, как енералы с супостатом делают. Плохо, что ребятки мои запьянствовали, а то бы я и дальше пошел — до Саранска, где воевода Исайка Шафиров, говорят, слаб. Пушек боится. Инвалидов при нем всего семеро…

— Ша! — решил Ванька Каин. — Пойдем Саранск грабить. Нам и пушки не надобно. Воеводу с его инвалидами мы защекочем…

И пошли воры на Саранск, грабя деревни встречные. Редко мужик попадется на дороге. Разбойников завидя, телегу с лошадью кинет, а сам в лесу спасается.

Но однажды встретили шайку большую, видать сколоченную из мужиков от барства беглых. Есаулом у них был солдат отставной, у которого ног подчистую не было.

Его мужики-разбойнички на стуле таскали. Ватагу Каина приметив, он на стуле свом запрыгал, крича:

— Когда хас на мае, то и дульяс погас!

Теперь, коли слова эти прозвучали, не шевелись, иначе прирежут. Стали их трясти мужики. Посыпались наземь пятаки медные.

— Это деньги не дворянские, — угадал есаул мужицкий. — А кто христьянина грабит, тот враг заветам божиим… Эй, — скомандовал есаул, — всех сразу без мучительств повесить! А тебя, — сказал он Каину, — мы сожжем сейчас безо всякого мучительства…

И опомниться не успел, как его к дереву привязали. А вокруг него мужики лес товарищами Ваньки разукрасили — кого за глотку, кого за ногу, кого за руки. Зажгли потом бересту едучую, стали под Каина хворост пихать, чтобы горел он скорее (без мучительств).

— Постой, есаул ласковый! Не казни меня… Великую тайну тебе я открою.

Вели только руки мне развязать.

— Развяжите руки ему, — 'разрешил есаул безногий. Ванька Каин из-за пазухи колоду карт вынул.

— Ой, господи, — огляделся ловко. — Пенька-то нет поблизости, чтобы метнуть. Вижу один пенечек, да не дойти… Эх, люди добрые, ослобоните и мои ноженьки быстрые!

— Развяжите и ноги ему, — велел есаул. Ванька Каин не побежал.

— Скажи, чтобы престол твой к пенечку отнесли. Да пусть сами отойдуг далее, чтобы никто не слышал тайны моей великой…

Есаула с честью отнесли мужики на полянку.

— А и дурак же ты! — сказал ему Каин на этой полянке. — На что же ты наделся, козел безногий? Я ведь удеру от тебя сейчас.

— Э-э, нет, — заявил солдат. — Я тебя стрелять буду.

— Ну ладно, коли так, — согласился Каин, — открою тайну, и никто о том никогда не узнает. Короля бубнового видишь в руке у меня? А вот — реет! И скажи теперь, куда делся король?

— В рукав спрятал, — догадался есаул.

— Смотри в рукав мне. Трясу его… Где король?

— Не знаю… пропал.

— Верно! Так и я сейчас пропаду. Гляди — реет! И ушел в лес. Есаул сунул руку за армяк, но пистоля за пазухой уже не было. Только карта лежала — король бубен.

— Ну и вор… всем ворам вор! — поразился солдат.

Не удалось им дойти до города Саранска… От этого города в один теплый день пролетело над лесами нечто. И было это нечто не птицей, не ковром-самолетом сказочным. Вроде бы человек летел и… пронесло его над бором сосновым.

Не стало снова!

За дальностью Саранска от властей земных, кои за деяния народа ответственны, того полета чиновники пока не приметили. А то бы они летуна этого спросили со всей строгостью:

«От начальства дозволение летать имеется?..»

Глава 8

Солнце выше — и конница татарская за горизонт прячется, а на каре русское тучей летят мухи заразные, которые с навоза, прямо с падали разной, с лужи поносной на солдата садятся.

Солнце ниже — и мухи отлетают прочь, зато каре теперь облипают татары, во мраке слышен визг их, горят по увалам костры сигнальные, скачут в топоте, стрелы вокруг тысячами невидимо рассыпая.

Маркитанты за паршивый окорочишко уже по шести рублей драли. Потом и маркитанты отстали от армии: опасно было. Миних, дабы войско воодушевить, велел бочки с вином открывать для угощения. Но вино лишь на миг веселило, а потом еще хуже бывало от зноя, и тогда фельдмаршал приказам:

— Всем в рот — пулю!

Бочки с вином откатили в арьергард каре и там давали его пить для «ободрения» лишь тем, кто изнемог и упал. Остальные же сосали пули свинцовые, меж зубов из перекатывая, как леденец, сухими языками, — верно! — жажда от свинца вроде приглохла.

Хлеб армия искала в заброшенных деревнях татарских. Был он или обгорелый, не дожженный врагом, или в земле укрыт, червями жирными пронизан. Колодцы же брали солдаты с бою, словно крепости… Возьмут его, а там уже свалена скотина битая — разило из глубин земли скверной. Татарину — тому хорошо: он кобылу свою опрокинет наземь, носом в шерсть ей на брюхе зароется, насосется всласть молока кобыльего — ему и воды не надобно…

— Иде же этот рай, о коем нам сказывали?

К вечеру, когда тебя уже ноги не держат, на ручных жерновах, будь любезен, зерна для себя намолоть. А дровишек в Крыму не достать. Солдаты теста сырого поедят, а утром пошли дальше… От самого Перекопа в глубину земли Крымской протянулся след нехороший: начался в войске русском понос кровавый.

И настал день, когда Миних созвал офицеров:

— Рацион отныне таков: каждому офицеру по шляпе зерна насыплем, и делите на всех! Кто виноват в голоде армии? Не я, не я, — отрекся фельдмаршал. — Провиантмейстеры на Украине уже все по тюрьмам рассажены. А князь Трубецкий, видать, нужд наших не ведает.

— Лесли-то обоз с хлебом тащит? — спросил Аракчеев.

— И притащит, ежели от татар отобьется.

— Обозу-то? От татар? Да никогда обозу от татар не отбиться…

15 июня армия подошла к городу Гезлову, который солдаты русские окрестили на свой лад — Козловом; Миних велел всем молиться:

— Козлов этот — святыня ваша: здесь крестились князья киевские, отсюда христианство на Русь вышло…[8]

Город уже горел, подпаленный турками, из дыма едва виднелись минареты большой мечети Джума-Джами. А далеко в море уплывали паруса кораблей — это, увозя рабов и богатых евреев, турецкий гарнизон спешил в Константинополь. Из города горящего выходили люди почтенные. Несли они к русским хлеб-соль на золотом блюде. Это гезловские армяне-изгои, издавна верившие в Россию и неизменно ей преданные в любом изгнании. Миних передал хлеб-соль Манштейну, а золотую тарелку, украшенную 'дивным узором, скопидомно в свой шатер забросил.

Максим Бобриков, радуясь случаю, уже вел беседу с армянами — по-армянски.

— Вступайте смело в город, — говорили ему армяне. — Турки зажгли дома только христианские. А в Гезлове вы сыщете еще очень много золота и серебра, посуды медной, хлеба разного, материй шелковых, свинец остался от султана и даже пушки… Даже пушки!

Нашли и жемчуг и парчу. А хлеба оказалось в городе столь много, что надолго армии хватит. Но это был — увы! — хлеб не ржаной, а белый. Не берегли его солдаты, считая за лакомство господское, которое насытить неспособно. И щедро сыпали пшеницу верблюдам. Давали зерна лошадям, сколько съесть могут, отчего в Гезлове от перекорма немало пало русской кавалерии.

А на окраинах соленой грязью пузырилось Сасык-Темешское озеро. Генеральный штаб-доктор армии, Павел Захарович Кондоиди, увещевал всех, что in sale salus (здоровье в соли). Ученый грек и сам полез и других затащил в тузлук соленый.

Сидели там, пыхтя и потея, в грязи по уши, фельдмаршал Миних со всем своим генералитетом. Кондоиди напрасно призывал солдат:

— Кто любострастною хворью болен, сюда… сюда идите! В грязь озера солдаты не полезли, а говорили так:

— Гляди-ка, все генералы наши, видать, нехорошо болящи…

Бездна сверкающей духоты копилась над лиманами. И пахло близ моря необычно — не по-русски. Небо казалось низким — хоть руками его доставай. Миних в азарте вскрывал могильники древние. Мучил солдат землекопством и сам измучился; древнее царство Керкинита, отшумевшее когда-то в этих краях, не давало ему покоя. Успокоился, когда нашел монету редчайшую: с одной стороны ее — имя царя Скимура, а с реверса изображен был скиф с боевым топориком.

Неожиданно прорвался в Крым большой обоз с конвоем. Привел его отважный генерал Юрий Федорович Лесли, — в крови была, от крови потемнев, его шпага!

Солнце раскалило на старике панцирь. Полмесяца не вылезал обоз из схваток рукопашных, идя чрез степи от магазинов украинских. Ведь это было чудо, что они прорвались. При генерале адъютантом состоял сын его (тоже Юрий); Лесли побаивались иноземцы: за отцом и сыном водилась слава, будто по ночам они убивали католиков и лютеран. Возможно, что и так: у них в роду с религией не все в порядке было, — оттого-то предок их и удрал в Москву; древнее рыцарство Шотландии осело потом в лесах Смоленщины, переварилось тут, перебродило, и получилась острая закваска. Лесли были истинными патриотами России…[9]