Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 2 Страница 42

Пехота по сигналам горнистов то перебегала, то поднималась, то залегала и снова бросалась в штыки на невидимого «врага». Оба орудия «стреляли», подчиняясь командам батарейного офицера, но без ядер, без пороха, без дымящих фитилей. Просто отрабатывалось и повторялось то, что, возможно, уже завтра придется делать в боевой обстановке с настоящими ядрами и картечью, пока мирно лежащими в лотках.

Майор Сухов, целиком занятый учением, носился на сером жеребце между взводами и одиночными конниками, наводя порядок и поправляя ошибки всадников.

— Служака… этот знает свое дело. Начал службу еще в восемьсот двенадцатом году простым казаком, воевал с Наполеоном, побывал в Париже, гонял по степям и персов, и ногаев, а теперь — майор, кавалер Святой Анны второй степени, — с уважением отозвался о Сухове комендант.

А Туганов добавил:

— Справедливый человек. Для него главное — правда. Казаки очень любят и доверяют ему.

Спустя полчаса был дан отдых войскам, потом командование учением принял хорунжий Туганов. И опять конница у пехота повторили то же, что делали час назад. Наконец прозвучал отбой, и усталые, мокрые от скачки, рубки и маневров люди построились в колонны и двинулись к крепости.

Казаки ехали молча; солдаты с присвистом запели веселую песню про «Дуню Фомину». Песня была легкой, озорной, и под нее хорошо было идти строевым шагом, не сбиваясь с ноги.

Осетины шли взводной колонной. Впереди гарцевали Туганов и Абисалов, за ними со значком всадник с двумя Георгиевскими крестами, за которым ехал прапорщик осетинской милиции Алдатов.

— Александр Николаевич, обратите внимание на осетина со значком. Дома я расскажу забавный случай, — сохраняя деловое выражение лица, чуть слышно сказал полковник.

— Уж ты, Ду-у-ня Фомина,За што лю-у-бишь Ивана, —

заливались тенора.

— Я за то люблю Ивана, што головушка кудрява,Кудри вьются до лица, люблю Ваню молодца… —

подхватывали альты, а тяжелые басы, покрывая и тех и других, выводили:

Приговаривал ВанюшаК себе Дуню ночевать…

— Едемте и мы, Александр Николаевич. Ну как вам понравилось наше учение? — трогая копя, спросил Огарев.

— Отлично! Боевой, удалой народ! — восхищенно ответил Небольсин.

— Именно, удалой. Ну, а что не ведают всех тонкостей шагистики да парадной картинности, так это и не нужно. На Кавказе нужны смелое сердце, верная рука и точный глаз. Школа Ермолова, — сказал Огарев, и они поехали к крепости, куда уже подходили войска.

Обедал Небольсин у Огаревых. Чем больше наблюдал он за комендантом, тем больше нравился ему этот спокойный, рассудительный, чем-то напоминавший Модеста Антоновича человек. И суждения его не были похожи на тупую педантичную убежденность начальства, которая так угнетала Небольсина в Петербурге. Было что-то светлое, свое, человеческое в обхождении коменданта не только с офицерами И «проезжающими господами», но и с солдатами, казаками, осетинами, со всем простым народом, с которым ему по долгу службы приходилось иметь дело.

«Теперь понятно, почему Пушкин и Грибоедов дружили с ним… почему Ермолов просил при встрече передать ему поклон».

— Под Ставрополем я нагнал партию переселяющихся из России мужиков и баб. Стояли лагерем, отдыхали. Признаюсь, эта картина беспорядочного, почти насильственного переселения беспомощных людей произвела на меня тяжелое впечатление, — сказал Небольсин.

— Почему же? — спокойно осведомился Огарев.

— Да уж больно незавидная доля у этих оторванных от родных мест людей. Чужая земля, другие привычки и нравы, неведомые люди…

— Не-е-т, Александр Николаевич, вы очень ошибаетесь, делая столь скорый вывод из случайной встречи с переселенческой партией. Конечно, они идут на неведомое, но зато свободное существование среди русских же людей. Вы видели их усталыми, утомленными долгим путем; в дороге их обкрадывают провиантские чиновники и фурштадты. Более того, держат их под конвоем, как арестованных, непутевых людей. Все это пугает переселенцев, они теряют голову, начинают сожалеть, что согласились на отъезд, но… — Огарёв улыбнулся, — посмотрели бы вы на них через месяц-другой, когда они уже распределены по станицам и хуторам, когда жизнь вошла в колею, когда у них уже есть свои хаты, земля, пасется рядом скот, вокруг свои православные люди, церковь, базары, а главное, воля! Ведь и в слободках, и в крепостях, а тем паче в станицах начальство одно — атаман или командир гарнизона. Веди себя, как все: не воруй, не бунтуй, работай да создавай себе семью, дом — и никто тебя и не вспомнит. Ведь тут нет ни повинностей, ни налогов… А что они имели там? Кабалу, крепостную зависимость, произвол помещика, побои да скотный двор, а то и того хуже — их продавали… Не-ет, Александр Николаевич, здесь одна треть русского населения состоит из переселенных мужиков, так они до сих пор бога благодарят, что попали сюда… А у вас есть крепостные? — вдруг спросил Огарев.

— Мало, душ, наверное, сто, остальных отпустил на волю пять лет назад, хотел сейчас сделать то же и с остальными, но… — Небольсин развел руками, — умные люди отсоветовали… сделаю позже.

— Правильно поступили, Александр Николаевич, сделать доброе дело никогда не поздно, а после… — он подумал и тихо продолжал, — после дуэли не следует спешить…

— А как у вас? — в свою очередь поинтересовался Небольсин.

— Были, но отпущены на волю еще до воцарения Николая Павловича, — многозначительно сказал Огарев. — Кстати, я вам на плацу обещал рассказать забавную историю об осетине с двумя Георгиевскими крестами.

— Слушаю вас.

— В тысяча восемьсот двадцать седьмом году сюда, как вам известно, по повелению государя императора, из столицы приезжал начальник Главного штаба российской армии барон, ныне граф, Дибич, для того чтобы разобраться на месте в причинах ссоры Ермолова и Паскевича.

Небольсин кивнул.

— Возвращаясь в Санкт-Петербург, Дибич здесь, в крепости, провел четыре дня. Человек он непоседливый, вечно куда-то торопящийся, и вот взбрело ему в голову поездить с небольшим конвоем вокруг крепости. Однажды выехал он в своей коляске до Балты, сопровождаемый десятком казаков и адъютантом. Возвращаясь, решил пройти пешком по дороге, приказав конвою и кучеру через полчаса догнать его. Было тихо, спокойно, и вдруг небо заволокли тучи, грянул гром, хлынул ливень. Оглянулся туда-сюда — некуда спрятаться. Вдруг догоняет его всадник-осетин, поздоровался и говорит:

— Слуши, кунак-апчер, бери мой лошад, ежай скорей станций — а до станции версты три, — там оставь лошад, пей водка-чай, отдыхай.

Умиленный Дибич достал золотой полуимпериал и хотел было дать его осетину.

— Нет! — твердо сказал тот. — Не возьму! Садись скорей, ежай, дожжик сильна.

А дождь действительно был силен. Сел Дибич на лошадь осетина и поскакал, а тот под дождем поплелся по дороге. Вскоре его догнал конвой графа. Когда они доехали до почтовой станции, Дибич уже грелся у огня, пил чай и в умилении рассказывал о поступке благородного осетина.

— Я дождусь его и сам верну лошадь, — сказал он адъютанту. Вскоре появился и осетин.

— Спасибо, друг, — сказал Дибич. — Ты великодушный, благородный человек. Бери своего коня.

— Ага, — сказал осетин, — а тепер давай денга.

Дибич изумился:

— Как деньги? Ты же отказался от них?

— Я думал, ты бедни русски апчер… Зачем я у бедни апчер буду взят денга?.. А ты книаз, питербурхский енарал… Давай денга! — решительно потребовал осетин.

Дибич расхохотался и дал ему десять империалов. Так вот этот самый урядник и был великодушным осетином, — закончил рассказ комендант.

Оба посмеялись над этой забавной историей.

— Александр Николаевич, может быть, вы хотели бы остаться здесь, во Владикавказе? Пока я тут комендантом, я в силах сделать это, — сказал Огарев.

— Признаюсь, хочется этого и мне. Здесь так уютно и хорошо, так много сердечных людей, здесь ваш дом, по… — Небольсин вздохнул, — мне необходимо побывать там, где протекла большая часть моей кавказской службы — в Грозной, Внезапной, Дагестане… Я хотел бы провести на Гребенской линии месяца четыре-пять, а затем, если это будет возможно, перевестись сюда.

— Конечно! Поезжайте в Грозную, а потом — к нам, если я к тому времени еще буду комендантом крепости. Ведь сейчас времена странные… Неожиданные падения, возвышения, отставки, награды, благоволения и аресты сыплются с двух сторон… и из столицы и из Тифлиса… Кто знает, что будет через полгода? Но если я буду здесь, вы, Александр Николаевич, непременно напишите мне, и мы переведем вас на Владикавказскую линию, — он улыбнулся. — И это не только мое желание. Об этом просили меня ваши новые друзья и кунаки.