Вера Морозова - Женщины революции Страница 42

«Одна юбка… Одни ботинки… Одно пальто… — Людвинская дивилась идиотизму личного обыска. Конечно, она могла прийти в двух парах ботинок или двух юбках, а то и в нескольких пальто. — Откуда такие зверюги берутся?! Да и работает не по принуждению, а с видимым удовольствием. Копается в исподнем и счастлива».

На ширме, за которой стояла Людвинская, вырастала горка вещей. К унизительной процедуре личного обыска привыкнуть невозможно. Людвинская едва сдерживалась. Стояла опустошённая и поникшая. И всё же какая это дрянная баба! Скоро и в волосы полезет, и рот заставит открыть.

Наконец Людвинская вышла из-за ширмы. Волосы едва заплела, руки дрожали от унижения.

— Красиво, господин офицер. Ничего не скажешь. Схватили на улице, заломили руки, запихнули в карету… А теперь живого места не оставили: исщипали, издёргали, словно уголовную. В волосах разыскиваете секретнейшие бумаги…

— Нет, уголовных не обыскиваем так тщательно, — с завидной откровенностью ответил офицер, и правый глаз его закрылся. — У уголовных личный обыск проводится по-другому…

— Я буду подавать жалобу на незаконность ваших действий. — Она с трудом удерживала кашель, чувствуя, как залились краской шея, лицо. — Жалобу прокурору.

— Ваше право. — Дежурный офицер расписался на описи вещей и кивком головы отпустил женщину, производившую обыск. — Конечно, сударыня, при вашей опытности обыск не сможет ничего добавить компрометирующего. Так-с… — Офицер прошёлся по дежурке и принялся размышлять вслух: — Запрошу ваше дело из Одессы. Там материальчик большой. В Одессе вы были известны под кличками: Новорыбная, Ванька и Стриженая.

— Стриженая? — иронически переспросила Людвинская, поражённая его осведомлённостью.

— Да-с, клички в подполье частенько строятся на парадоксах.

— Меня психологические изыскания мало интересуют. — Людвинская тоскливо посмотрела за окно.

Офицер не спешил, будто говорил для собственного уразумения.

— И ещё у вас клички Акушерка и Волевая. Первая после неудачной попытки легализоваться на курсах профессора Отта. Кстати, вас сгубил интерес к политике. С вашим темпераментом — и на легальном положении?

«Значит, в Петербургском комитете провокатор, — грустно раздумывала Людвинская, не отрывая глаз от сонного лица офицера. — Знает всё, и дело не в феноменальной памяти, просто хорошо осведомлён. Кто же? Кто? Люси Серова? — Людвинская больше не слушала офицера. Сердце её болезненно заныло. Как страшно разочароваться в товарище, отказать ему в доверии. — Почему она решила, что виновата Люси?! Объяснить невозможно. Интуитивно. От Люси получала деньги на содержание конспиративной квартиры, брала явки и адреса… А может быть, кто-то другой?! Но кто?! И всё же надо передать на волю о своих подозрениях…»

— Вас препроводят в одиночку и за попытки связаться с волей будут наказывать. — Офицер угадал её мысли. — Мой долг вас предупредить.

— Разумнее было бы и камеру опечатать сургучной печатью — ни входа, ни выхода… Изолировать так изолировать! В истории и такие случаи бывали…

— Всё бывало, Татьяна Фёдоровна. Дело-то у вас серьёзное: хранение оружия, распространение литературы преступного содержания, посягательство на свержение существующего строя…

— Пока всё одни слова, — с усмешкой проговорила Людвинская. — Предъявите факты. Домыслы есть домыслы. И ведь на каждое явление существуют разные точки зрения, и вам как психологу это должно быть известно.

— Ба, да вы из пропагандистов, Татьяна Фёдоровна! У нас с вами одно оружие — слово.

— Оружие одно, да цели разные. Единомышленников-то из нас не получится.

— Соцдеки умеют делать дела, и слово не единственное их оружие. Это верно. Впрочем… Слово — призыв к действию. Главная опасность для государства — соцдеки, да, это самая разрушительная партия. А посему членов её, особливо главарей, необходимо преследовать самым жесточайшим образом. Это моя принципиальная точка зрения.

«Не дурак, — удовлетворённо подумала Людвинская, — вот тебе и философ из охранного отделения! Крепко насолили ему соцдеки…»

Она молчала. Молчал и офицер, посматривая на арестованную. Он понимал, что она не из пугливых, прекрасно владеет собой и что много раз им придётся встретиться, прежде чем он добьётся хоть каких-нибудь показаний, что хлопот с ней предстоит немало, что она будет отказываться говорить до тех пор, пока её не припрут фактами, и только бесспорными, но и в этом случае откажется подписать протокол. И опять начнётся всё сначала, предстоит битва с умным и сильным врагом, причём врагом убеждённым и опасным, а суду нужны формальности, и эти формальности его раздражали, как и пустая трата времени.

— У вас есть возможность облегчить собственную участь… — Офицер испытующе посмотрел на неё. — Дать откровенные показания.

— Что?! — задохнулась от возмущения Людвинская, и слова её прозвучали угрожающе: — За такое предложение…

— Можете не продолжать, Татьяна Фёдоровна, — прервал её офицер с полным спокойствием. — За долгую службу в охранном отделении я знаю способ заставить людей вашего толка потерять власть над собой — предложить дать откровенные показания. Я их не ждал, а предложил по долгу службы.

«Ну и негодяй!» — Она вытирала холодный пот со лба.

Людвинская с нескрываемой враждебностью уставилась на жандармского, офицера.

— В камеру семьдесят шестую! — приказал тот.

«Москва, как много в этом звуке…»

Холодным октябрьским днём ветер гулял хозяином по городу. Кружил сухой лист, поднимал окурки и, рассердившись, прятал их в подворотни, укоряя нерадивых дворников. Озорничая, затеял игру с высокой и худой женщиной: набрасывался, рвал платок. Женщина поглубже засунула руки в карманы пальто и шла, чуть выставив плечо. Остановилась, перевела дух и, наклонив голову, продолжала путь. Ветер поторапливал её, свистел Соловьём-разбойником, ухал и постанывал. С удивительной лёгкостью он оставил её в покое и зазвенел сухими кустами палисадников Марьиной рощи, зашерстил листья клёна, чудом уцелевшего во дворике, пригнул до земли бузину, почерневшую от непогоды, распахнул по-хозяйски ставенки да застучал чугунным кольцом о прогнившую калитку.

Выстрел прозвучал неожиданно. Людвинская сжалась, замерла. Пуля просвистела и пропала в зелёном заборе, оставив едва заметный след. Женщина оглянулась, стараясь определить дом, из которого стреляли, Пожалуй, бесполезно: окна наглухо закрыты, и ставни заколочены. В эти дни неизвестности обыватели без крайности не высовывались на улицу. Откуда стреляли? С чердака? Скорее всего… Юнкера? Что ж… Но, возможно, и так называемые ударники, их сняли с фронта по приказу генерала Духонина. Контрреволюция стягивала силы, стараясь удержать первопрестольную. Крутицкие казармы. Кадетский корпус в Лефортове, интендантские склады на Крымской площади, школа прапорщиков в Смоленском переулке, — да разве пересчитать гнёзда врага! Но бить с чердака по женщине? Бить в спину? Хвалёные защитнички отечества — честь и слава русского воинства!

Людвинская презрительно усмехнулась, и на чистом лбу обозначились морщины. Рука сжала браунинг. С оружием сдружилась давно: на баррикадах, когда ей прострелили лёгкое, в катакомбах Одессы, где устраивала тайные склады, в Петербурге, когда организовывала побеги политических из тюрьмы, а позднее закупала револьверы в Стокгольме, переправляя их в Россию. Так и остались в памяти длинные ящики, укрытые промасленной бумагой, и воронёный блеск стали. В эти дни двоевластия пускаться без оружия по Москве рискованно: белогвардейцы, а то и грабители, как тараканы, вылезла из щелей. Война, разруха, голод… И не сегодня, так завтра, в этом она не сомневалась, город покроется баррикадами. Старое не уходит без борьбы. Надежды на мирный исход революции нет…

И всё же откуда стреляли? Вот дом Попова с выбитыми стёклами. Булочная с покривившейся вывеской. Пивная с обгоревшим парадным. Дом Хорошеева с резными ставнями. И вдруг она поняла — стреляли именно в неё, Людвинскую, организатора Сущевско-Марьинского района! Что ж, борьба есть борьба! Она дослала патрон в ствол браунинга и, стараясь запомнить низенькие оконца, повернула к иллюзиону «Олимпия». И опять просвистела пуля. Близко, так близко… Казалось, она физически ощутила прикосновение. Так и есть, прострелил!! рукав. Пальто-то старенькое, парижское! Нужно будет прочесать дома и чердаки, всякое может случиться. Наверняка офицерьё устроило засаду.

— Товарищи! Товарищи! — Людвинская подняла руку, стараясь привлечь внимание рабочего патруля, совершавшего обход улиц. — Хорошо, что встретила…

Ветер перехватил дыхание, и она замолчала, поджидая, когда приблизится патруль. Их было трое. С красными повязками и винтовками. Сойкин сосал пустую трубку. Патронташ болтался на ремне и мало вязался с его штатской внешностью. Близорукие глаза, рыжеватые ресницы, шея, укутанная шарфом, рваные ботинки и обтрёпанные брюки. Кожаная куртка, их выдавали; патрулю по настоянию Людвинской, торчала колом. Зато его напарники — молодцы. Косая сажень в плечах, красные банты на кожанках и весёлые глаза. Парни были редкостно похожи: тонкие лица, пухлые губы, веснушки на курносых носах и это улыбчивое, приветливое выражение, которое сразу располагало к ним. Парни шли вразвалочку, как бывалые моряки.