Евгений Федоров - Наследники Страница 42

На другой день свахи подняли молодых и содрали с Катерники сорочку. Сбежалась вся мужняя родня и любопытные соседки. На молодайку надели тяжелый хомут и в одной нательной рубахе повели невестку на позорище.

Впереди всех на улицу выбежала худая злющая свекровь и забила уполовником в котел.

— Порушена! Порушена! — исступленно закричали охмелевшие свахи и загремели в сковороды.

Позади всех, шатаясь, чванливо вышагивал уже подвыпивший спозаранку Ермилка. Бороденка у него всклокочена, сам грязен, гречушник набекрень, и пьяненькие глаза веселы и озорны. В руках у мужа кнут, которым он то и дело грозил жене.

— Пошла, пошла, гулящая! — закричал он вдруг на жену.

Кругом гудела толпа, возбужденная и расстроенная горем и слезами Катеринки. Посреди дороги встал Митька Перстень.

— Стой, миряне! — закричал он. — Одумайтесь, что вы робите? Пошто измываетесь над горемычной?

— Ты кто такой? — накинулся на него с кнутом Ермилка. — Откуда такой защитник моей бабе выискался? Прочь с дороги!

Но никто не двинулся с места. Женки в толпе сердито закричали:

— Не допустим обиды над Катюшей! Не по своей вине такое вышло! Барин приневолил, да еще батьку Пимена порешил. Она и так жизнью обижена. Не дозволим!

Гром в сковороды смолк, но Ермилка все еще куражился: размахивал кнутом и нацеливался огреть молодую жену. Из толпы вышел литейщик Голубок, вырвал у пьянчужки кнут и огрел его.

— Ты это что же? — взревел Ермилка.

— А коли у самого нет разума и совести, так я научу тебя! — построжал старик.

— Поучи, поучи его, дядя! — одобрительно закричали кругом.

Но Голубок больше не тронул Ермилку, растолкал свах со сковородами, сердито оттолкнул свекровь и крикнул женкам:

— Айда, помогите!

С Катюши живо стянули тяжелый хомут, прикрыли ее платком и приласкали:

— Успокойся, родная, не допустим тронуть!

— Я муж, что хочу, то и делаю! — снова осмелел Ермилка.

Голубок сумрачно поглядел на него и посулил:

— Только тронь сиротину, всем миром с тебя штаны спустим и крепко проучим! Бери женку за руку, веди с миром в дом. Что было, то быльем поросло!

Но Катюша отшатнулась от Ермилки:

— Не люб он мне! Ой, не люб! Лучше в гроб, чем опять с ним!

Трепещущая, она вырвалась из рук и убежала к овинам. Посреди дороги стоял Перстень и, тяжело опустив голову, думал:

«Увести к себе мир не дозволит. Повенчана с другим, а с ним ей не житье. Ох, и тяжко!»

Катерину разыскали в предбаннике с веревкой на шее. Молодая женщина сидела в уголке и тихо пела. Слегка раскачиваясь, она, как ручеек, наполняла баньку своим чистым, серебристым голосом.

Женки заглянули в глаза несчастной и отшатнулись. Поняли они: со стыда и горя молодка навек лишилась ума-разума.

Издавна среди народа повелось, что никто не смеет поднять руку на несчастного человека. Женки дали дорогу безумной. Оборванная, страшная, с протянутыми руками она вышла из бани.

В логах разливались вешние ручьи. Посинели далекие шиханы, повеселел лес. В горы пробиралась несмелая запоздалая весна. Под звуки капель по озолоченной солнцем дорожке Катюша шла и шла к шумному горному лесу.

Женки долго задумчиво глядели ей вслед, потом все разом поклонились:

— Прости нас, окаянных! За горестью по слепоте своей не разглядели твоего злосчастья, тяжко согрешили… Не помогли вовремя в беде!

Весной вернулся Никита Акинфиевич из Казани. После осмотра завода он вспомнил о Катюше.

— Где она? Как живется бабе?

— Загубил Ермилка молодую, — скорбно доложил хозяину приказчик. — Нет ноне Катеринки, бродит по тутошним местам Медвежий огрызок.

Демидов задумался, но ненадолго. Как легчайшее облачко, быстро промелькнула и отлетела его грусть. Хозяин встрепенулся, поднял глаза и приказал приказчику.

— Отсчитать Ермилке сто плетей! Такую бабу загубил, варнак!..

На деревьях вскрылись клейкие почки, и прошумела первая гроза в горах. Перстень вызвался отвезти хозяина на соседний рудник. Он запряг в бегунки резвого коня и взобрался на облучок.

Игрень-конь легко взял и резко понесся по веселой дороге. Демидов сидел молча, погруженный в свои думы. Мчались лесом, чащобами, пересекали говорливые ручьи, миновали укрытые водяной пылью горные падуны. В кустах, в кедровниках гомонили птицы, хлопотали над гнездовьем.

Кругом буйно шумела жизнь. Мчались мимо заброшенных шахт, одиноких заимок…

Знал Перстень одну заброшенную шахту, залитую полой водой, укрытую лесной глухоманью.

К ней подкатил ямщик, лихо осадил коня и соскочил с облучка.

— Ну, хозяин, молись, пришел твой конец! — сказал Перстень и выхватил из-за голенища охотничий нож. — Было время, мочалил ты мою душу, опоганил самое дорогое.

— Брось! — сумрачно отозвался Демидов. — Не до шуток ноне мне.

— Какие шутки! — угрюмо перебил Митька. — Настала пора поквитаться с тобой за Катюшу. — Лицо конюха потемнело, он надвигался медленно, неумолимо…

Демидов насторожился. Среди наступившей зловещей тишины раздался его суровый голос:

— А помолиться-то дашь?

— Крестись, поторапливайся, хозяин! — Перстень весь насторожился, ждал момента.

Никита взмахнул рукой — над Митькой вздымилось легкое зеленое облачко.

— Хотя ты и кержак, а табаку понюхай! Добрый тютюн! Крепкий!..

Перстень взвыл от едкой боли в глазах и прикрыл их ладошками; нож выпал из рук в дорожную пыль. Проворный Никита подхватил его.

— Ну, так оно лучше, без убийства, — спокойно сказал он. — Ты что ж думал, что хозяин — простофиля, ротозей? Так тебе и подставит свою глотку под разбойный нож? Насквозь вижу, лиходей, что носишь ты в своем сердце.

Перстень задыхался от гнева на себя: «Как прозевал я эту сатану?»

— Знал мои умыслы, а пошто взял меня за кучера? — огрызнулся он.

— А потешить себя хотел, — насмешливо отозвался Демидов. — Жизнь в сих краях — что опресноки. Поозоровать захотелось… Ну, поворачивайся, леший! — Хозяин деловито вытащил из тарантаса веревку, схватил Перстня за руки и прикрутил их назад. — Теперь сядем рядком да потолкуем ладком. Так, что ли?

Он усадил конюха рядом с собой, взял вожжи, свистнул и как ни в чем не бывало продолжал путь…

Перстня бросили в кыштымский застенок, хотели пытать, но когда хватились, в темнице лежали перепиленные железа да темнел подкоп. Лихого парня и след простыл.

— Ничего, — успокоил себя Демидов. — И в горах бегуна поймают, не унесешь кости, поганец! — пригрозил он.

На этом хозяин и покончил. Торопился он в дальнюю дорогу, некогда было думать о провинившемся холопе.

Из Ревды в Кыштым внезапно прискакал гонец с печальной вестью: скончался братец Григорий Акинфиевич. Хотя особой любви Никита и не питал к брату, но все же сильно опечалился, подумал о себе. «Гляди, как коварна смерть, ты думаешь, строишь планы, размахнулся, а она вдруг тебя жих острой косой!» Угрюмый и молчаливый, он отправился на похороны. Григорий жил неслышно, вел дела скромно и старался всегда держаться в сторонке от братьев. И сейчас, лежа в гробу, он казался маленьким и жалким. Демидов истово помолился и долго вглядывался в ставшие незнакомыми черты брата.

— Эх, рано убрался! Сорока шести годочков не было! — со вздохом сказал он и постарался успокоить вдову:

— Ты, Настасья Павловна, не убивайся, все там будем!

Вдова, хилая, полубольная женщина, припала к гробу и не сводила глаз с дорогого лица. Жаркие слезы катились по ее щекам.

— Если бы ты, Никитушка, знал, какой он добрый человек был для семьи!

Никита Акинфиевич недовольно нахмурился.

«Сама еле-еле душу в теле носит, а гляди, сколько ребят поторопилась нарожать!» — осуждающе подумал он, оглядывая вдову.

У гроба брата его обуревали и страх перед смертью и жадность. Ему казалось, что его будто обкрадывают.

— Где хоронить будете? — спросил он.

— Наказал Гришенька отвезти его в Тулу и положить рядом с дедом, — скорбно ответила Анастасия Павловна.

— Похвально! — одобрил Никита. — Ну что ж, царствие ему небесное!

Тело брата Григория отвезли в Тулу и похоронили в церкви Рождества Христова. И Никита Акинфиевич больше ни разу не вспомнил о брате.

Прошло несколько лет, и страх перед смертью снова всколыхнул его. На завод с эстафетой пришло письмо из Санкт-Петербурга. Писала жена Александра Евтихиевна о своей тоске и печаловалась ему:

«Внезапно стала худеть, к тому сильно наскучил невский город. Прощу вас, мой благонравный муж, оставить свои заводы и вернуться к нам. Кто знает, свидимся ли? Тревожит мое сердце болезнь, и сны все нехорошие снятся».

Демидов неделю торопливо объезжал заводы и рудники, проверял дела. Опытным глазом подметил заводчик: работа идет налаженно, споро. «Можно ехать!» — решил он.

Вернувшись в Кыштым, он вызвал к себе приказчика.

— Завтра еду в Санкт-Петербург, — оповестил он его. — Наказываю: позаботься о нашей пользе. Помни, за лихоимство и злое попустительство, за ленивость шкуру спущу! Суди так, будто еду я надолго и ты заступил мое место. Людей держи строго!