Элисон Уир - Трон и плаха леди Джейн Страница 42

Она возлежит на подушках в паланкине, обнимая свой большой живот и предаваясь мечтам. Это должно стать новым началом для всех нас.

Адмирал, едущий рядом, вдруг восклицает:

— Смотрите! Садли!

Мы выглядываем из-за дамастовых штор. В зеленеющей дали возвышается красивое каменное здание цвета меда. Когда мы подъезжаем ближе, глазам предстают все подробности: величественный флигель с высокими резными окнами, церковь поодаль, просторные сады. Наша процессия минует ворота, и слуги спешат поприветствовать своих хозяина и хозяйку и разгрузить багажные повозки.

— Как здесь красиво, как красиво! — восклицает королева, когда мы входим под своды замка. — Чудесное место для рождения нашего сына.

Адмирал порывисто ее обнимает.

— Да, ты права, любовь моя, — соглашается он, целуя ее в щеку.

Я вижу, как она поднимает на него взгляд. Она полна любви к нему, несмотря на их прошлые ссоры. Это будет для них еще одним началом, началом новой жизни — я чувствую это всем своим существом. И молю Бога, чтобы они были здесь счастливы.

— Ради всего святого, неужели никто не может ничего сделать? — с отчаянием в голосе кричит адмирал. — Началось два дня назад и до сих пор продолжается!

— Дети сами знают, когда им появиться на свет, милорд, — спокойно говорит Мэри Оделл, повитуха. И все же под маской уверенности — лучше миссис Оделл не найти, и она знает себе цену, — скрывается волнение. Королева в свои тридцать шесть лет уже стара для первых родов, как она сама говорила, и дело продвигается очень медленно.

Схватки начались у нее позавчера вечером, сначала слабые, а затем постепенно усиливающиеся в течение всей ночи. Утром они внезапно прекратились, но к ужину возобновились с новой силой. К восьми часам королева уже страшно страдала, и мы ничего не могли сделать, чтобы облегчить боль. Она лежала, сидела и даже стояла, поддерживаемая нами, ожидая окончания очередного приступа, но ничто не приносило ей облегчения. Мы все толпились подле нее, стараясь оказать хоть какую-то помощь: старшие фрейлины растирали ей спину или ободряли ее рассказами о собственных благополучных родах, пока я, как подобает примерной дочери — а ко мне здесь относятся именно так, — бегала туда и сюда, принося прохладные напитки, надушенные платки, чтобы промокнуть королеве лоб от пота, или травяные настои, которые призваны приглушить боль, но оказываются совершенно бесполезными.

В десять часов повитуха велела королеве лечь в постель и выгнала вон адмирала, который, к смущению всех дам и ее собственному смущению, требовал, чтобы ему позволили остаться при жене. Мужчинам, твердо сказала ему миссис Оделл, нечего делать в родильной комнате, стыдитесь! Это женское дело, и женщины с ним справятся. Так что адмирал остался нетерпеливо ожидать снаружи, а я выходила время от времени, чтобы сообщить ему, как продвигаются дела у королевы.

Это была одна из самых длинных ночей в моей жизни. Мне рассказывали, что по воле Божией женщины должны рожать детей в муках, как наказание за грехопадение Евы, но до сих пор я и не подозревала, через что должна пройти женщина, чтобы родить ребенка. Это ужасное, грязное, стыдное и полное опасности дело, и мысль о том, что мне самой, возможно, придется однажды это вынести, заставляет меня содрогнуться. Когда выйдешь замуж, от этого уже никуда не деться. Теперь я знаю, отчего люди таким свистящим шепотом рассказывают о юных невестах, умерших через какой-нибудь год после свадьбы, или о матерях больших семейств, жестоко отобранных у своих близких. Теперь я понимаю леди Елизавету, которая говорит, что боится родов и не хочет выходить замуж.

— Пожалуйста, Боже, — молила я, — пошли королеве благополучное разрешение. Не оставь ее!

К полуночи королева уже мучилась настолько, что повитуха дала ей большую дозу какого—то лекарства, отчего она крепко уснула, а схватки продолжались, но стали вялыми. Однако с рассветом действие лекарства закончилось, и после пробуждения боль пуще прежнего одолела ее, и такая острая, что она громко кричала всякий раз, когда начиналась очередная схватка, призывая Создателя и умоляя Его облегчить ее страдания.

— Господи! — кричала она снова и снова. — Помоги мне, помоги!

Так продолжалось часами. Меня, ослабевшую от бессонной ночи и плачущую от страха, выслали из комнаты. Мы с адмиралом сидели, прижавшись друг к другу. Его тоже била дрожь, и я, взглянув ему в лицо, увидела, к своему изумлению, что по его щекам текут слезы. Когда вопли за дверью стали поистине нечеловеческими, он попросил меня вместе с ним стать на колени и молить у Бога помощи бедной королеве, такой дорогой для нас обоих. Никогда еще я не молилась столь горячо.

Но адмиралу приходилось еще хуже.

— Я был плохим мужем, — рыдал он. — Раньше я не понимал, как много она для меня значит. Прошу тебя, Господи, пощади ее! Позволь мне исправиться. Дай мне еще один шанс.

Я чувствовала, что мне не следует находиться там, чтобы не слышать те вещи, что говорятся только между мужем и женой, и что он не должен упоминать о них в моем присутствии. Но он был слишком несчастен, чтобы обращать внимание на свидетелей его излияний. Уверена, он и забыл, что я рядом.

— Милосердый Боже, — страстно молилась я, — пронеси эту чашу мимо нее! Пошли ей благополучные роды. Я прошу Тебя, не отнимай ее у нас!

Крики продолжались не стихая.

Миссис Оделл уже отчаялась и больше не заботиться о том, чтобы скрывать это.

— Милорд, — заявляет она, — когда королева так извивается и визжит, ее нельзя ни образумить, ни осмотреть. Схватки теперь идут почти беспрерывно, так что недолго осталось, ей уже пора тужиться, но ее величество глуха к моим уговорам, а силы ее убывают. Боюсь, что она их истратила на то, чтобы кричать. Это дурной знак.

Адмирал вскакивает.

— Позвольте мне поговорить с ней. — Он скрывается в спальне, повитуха следует по пятам. Пять минут спустя он выходит, качая головой, и садится, спрятав лицо в ладонях.

Проходит еще час, все остается без перемен. Крики королевы слышать невыносимо.

— Милорд, — говорит миссис Оделл, — дело требует решительного вмешательства. Пока что я сдерживала себя из уважения к рангу королевы. Я умоляла ее позволить мне осмотреть ее, чтобы определить продвижение ребенка, но она не разрешает. Она меня даже не слышит.

— Сударыня, — говорит адмирал, — вы должны употребить власть, данную вашим ремеслом. Я приказываю вам.

— Мне понадобятся помощники, — отвечает она.

Меня зовут обратно в родильную комнату, пропахшую тяжелым запахом пота и крови. Королева лежит на смятой постели, с мокрыми спутанными волосами и лицом, искаженным страданием. Она ничего не видит, она пребывает там, где мы не можем ее достичь. Теперь она не кричит, а только стонет, ибо силы ее на исходе.

Смочив ей горячий лоб, я наблюдаю, со смесью ужаса и любопытства, как, по распоряжению миссис Оделл, леди Тирвит берет одну ногу Екатерины, а леди Лейн — другую. Они пытаются действовать сообща, но королева, несмотря на то, что сил у нее почти не осталось, отбрасывает их прочь.

— Держите ее крепче! — командует повитуха, заметно покрываясь потом, потому что эту пациентку она не имеет права потерять. Фрейлины, преодолевая сопротивление, поднимают ноги своей госпожи, так чтобы миссис Оделл могла ее осмотреть.

— Ваше величество, — кричит она, — я чувствую головку ребенка, она почти вышла! Сударыня, теперь тужьтесь, сильнее!

По какому-то волшебству ее слова доходят до королевы. Она собирает все оставшиеся у нее силы и делает, как ее просят.

— Еще!

Напрягаясь, Екатерина подчиняется. Жестокость настоящих родов ужасает меня — неужели каждая женщина обязана терпеть подобные муки? Но затем маленькая мокрая головка выходит на свет, а остальное уже легко. Я осознаю, что сейчас на моих глазах содеялось настоящее чудо.

Воцаряется благословенная тишина. Адмирал за дверью, наверное, недоумевает, что происходит, но я не могу вырваться, чтобы сообщить ему.

Окровавленный младенец лежит, не подавая признаков жизни, в ногах кровати. Изможденная королева откинулась на подушки, очевидно не зная и не желая знать, жив он или мертв. Жестокая боль прекратилась, и этого ей, должно быть, сейчас довольно.

Мельком взглянув на сморщенное крохотное личико, которое уже синеет, миссис Оделл принимается за дело. Она споро перерезает пуповину, очищает ротик и ноздри от слизи, поднимает ребенка за ноги и сильно шлепает по спине. Никакого эффекта. Тогда она опускает его обратно и упирается ему в грудь обеими руками. И тут — о, радость! — он еле слышно мяукает и начинает дышать; щечки приобретают здоровый розовый цвет. Обернув младенца в дорогую ткань, миссис Оделл укладывает его рядом с матерью

— Ваше величество, у вас красавица-дочь, — провозглашает она.