Гусейнкули Гулам-заде - Гнев. История одной жизни. Книга вторая Страница 42

И, видимо, Довуд-хан понял, что сейчас ничего не сделаешь, солдаты не послушаются его, и он молча отъехал в сторону.

А эскадрон стоял в узком ущелье и всадники не шелохнулись в седлах, не промолвили ни слова все эти пять горестных, печально-торжественных минут. Только один Довуд-хан поехал по дороге, не оглядываясь, и все мы видели его удалявшуюся фигуру. И я вдруг подумал, что в этом есть свой смысл: мы все здесь за одно, а подполковник против нас и никогда не будет с нами — простыми людьми, сынами трудового народа.

Пастур достал свои вороненые часы, откинул крышку, посмотрел на циферблат. Потом медленно спрятал часы и сказал:

— Можно ехать дальше.

И снова глухо застучали по твердой земле копыта наших коней, позванивали уздечки, побрякивали котелки: все было как и прежде, только лица солдат долго еще были тихими и сосредоточенными.

— Подполковник может нас теперь под трибунал... — тихо сказал я Пастуру. — Он не терпит и боится малейшей крамолы.

Пастур казался совершенно спокойным. И ответил он не сразу, помедлив, словно взвешивая каждое слово:

— Мне ровным счетом наплевать на то, что думает обо мне и что может сделать мне эта бездарная и темная личность! Но я думаю, он просто побоится сообщать про сегодняшний случай. А если и решится, то я пойду под суд с чистой совестью, чувствуя не вину, а заслугу перед народом!.. А вы не боитесь?

Нет, в этот момент я чувствовал какой-то особый прилив сил, готовность пойти на любые жертвы во имя правого дела.

Довуд-хана мы нагнали уже возле самого Семельгана. Он ни с кем не заговорил, как будто и не заметил нас вовсе. Только когда въехали в поселок, он бросил Пастуру:

— Можете следовать к месту назначения. Я не задерживаю вас.

Пастур вскинул руку к козырьку и отъехал. Вскоре он прощался со мной и Аббасом.

— Мы еще увидимся,— сказал он нам.— Думаю, в этом будет необходимость... А вы будьте посмелее. Жизнь смелых любит!

СЛЕЗЫ НАРОДА

И снова потянулись томительно однообразные, похожие один на другой дни патрульной службы. На этот раз в Семельганской долине. Это благодатный край, словно созданный для счастья людей. И земля здесь плодородная, черноземная, и сады тучные, и вода с гор бежит прозрачная и студеная, и климат мягкий. Словом — живи на этой земле, трудись и радуйся! И когда мы впервые увидели местных жителей — стройных, сильных и гордых мужчин, прекрасных женщин, от которых глаз не отвести, — так и подумали: вот место на земле, где человек достоин называться человеком, где царствует труд, уважение друг к другу, мир и согласье. Но стоило нам поближе познакомиться с этими людьми, и мы поняли, как обманчиво первое впечатление: были они такими же несчастными, как и их братья в других краях страны.

— Когда был повешен Моаззез-хан, когда правительственные войска в пороховом дыму прошли по Курдистану, громя феодалов, мне думалось, что на смену феодализму придет более совершенный и справедливый строй, — задумчиво сказал мне Аббас. — А посмотри, что делается вокруг! Кровь и слезы, страдания и душевные муки. горе...

— И гнев, — подсказал я. — Ты заметил, как они смотрят на нас?

Аббас печально покачал головой. Потом вдруг судорожно стал расстегивать ворот.

— Стыдно, Гусо, стыдно носить эту форму! Позорно выполнять приказы тех, кто жестоко угнетает народ, кто...

Разговор этот шел в казарме, и нас могли услышать. Я крепко сжал руку друга.

— Перестань, Аббас. Ты же знаешь, что иначе нельзя. Нам надо сохранять силы, связи, выиграть время для борьбы...

Он вырвал руки и раздраженно сказал:

— Сохранять силы!.. Проходят месяцы, годы, а мы служим трону, как холуи тянемся перед такими ничтожествами, как Довуд-хан.

Я понимал его состояние, но чем мог утешить?

— Давай напишем письмо учителю Арефу, — сказал я, — расскажем, что здесь творится, посоветуемся.

— Согласен — сказал он, успокоившись, — давай напишем письмо.

Уединившись, мы начали писать Арефу.

— С чего же начнем?— спросил Аббас. — Может, с рассказа того старика?

— О земле, на которую не ступала нога завоевателя?

— Да, с этого и начнем.

Мудрый старик говорил о мечте народа, выраженной в легенде.

...Мы встретились с ним несколько дней назад. Было это у подножия горы, с которой низвергался грозный, клыкастый и могучий водопад. По краям водопада гора поросла кустарником, на котором в эту пору не было ни одного листочка. Вода пробила в скале глубокую впадину, растеклась, образуя озерко, а потом устремлялась в долину по неширокому руслу, усеянному гладкой галькой. У озерка видны были следы множества копыт — сюда крестьяне пригоняли скот на водопой. Удивительный старик тоже привел сюда небольшую отару овец. Они толкались, суетились у воды, потом стали пить, а он, как величавое изваяние, стоял в стороне, облокотясь на сучковатую палку. На вид ему было лет семьдесят. Высокий, сухощавый, с седой бородой, он был похож на древнего мудреца, каких изображают в книжках. На нас он словно бы не обратил внимания, терпеливо ждал, когда напьются овцы. Мы сами подошли, поздоровались по-курдски:

— Салам, баво джан!.. Здравствуй, отец!..

Он глянул на нас из-под седых нависших бровей, — и нам как-то неловко стало от колючего недоброго взгляда чабана.

— Салам, — сердито ответил старик. — Если вы курды, то как могли допустить, чтобы священную эту землю топтали враги вашего народа?

И столько горечи и презрения было в его голосе, что. мы опустили глаза.

— Не надо нас винить, баво джан! — ответил я. — Мы люди подневольные, нам приказывают — мы идем... делаем.

Глаза старика сверкнули.

— Вам приказывают грабить и без того бедных людей— и вы грабите! Посмотрите, что осталось в домах у крестьян — только голые стены. Лошадей, ковры, ценности — все вымели солдаты! Вот эта отара — все, что удалось спасти жителям селения. Так может быть, вы и последних овец угоните? Забирайте — подавитесь!..

— Мы понимаем ваш гнев, баво джан! — возразил Аббас, — но мы не собираемся грабить вас и отбирать овец. которые принадлежат здешним крестьянам. Мы тоже осуждаем действия правительственных войск, которые прошли тут перед нами. Конечно, участников мятежа следовало наказать, но брать последнее у трудовых людей — это недопустимо! Старик покачал головой.

— Вы осуждаете, а сами служите в тех же войсках...

— А что мы можем сделать? — развел я руками,— другого выбора пока нет...

— Да, жить можно по-разному, ребята, — снова покачал головой старый чабан. — Вы знаете, что ни один завоеватель не ступал на эту землю?.. Даже всесильный Искандер... Александр Македонский не смог войти в Семель-ган: каждый, кто мог держать оружие, встал на защиту родной земли, все дороги, все тропинки были перекрыты, много славных сынов Семельгана полегло тогда, но врага не пустили. А теперь с нами случилось то же самое, что и с нашим земляком Сохрабом, — он все земли прошел, ни от кого не знал поражений... а убил его родной отец...

— Баво джан, — обратился к нему Аббас, — мы читали «Шахнаме» и знаем о подвигах Сохраба. Но разве он родился здесь?

— Конечно, — с гордостью ответил старик, — это всем известно. Рустам на пути в Туран останавливался в нашей долине, влюбился в красавицу Шамана, женился на ней, и она родила Сохраба. Он вырос, поехал искать отца, и тот, не зная, что перед ним родной сын, убил его в схватке!..

— Так вы говорите, что эта печальная история снова повторяется? — спросил Аббас.

— Истину говорю — повторяется, — старик кивнул с достоинством. — Мы не пустили на свою землю чужестранцев, а губят нас свои же братья. Подумайте об этом.

Овцы напились и теперь щипали скудную, желтую траву на склонах горы. Старый чабан взмахнул палкой, крикнул, и отара потянулась по дороге в долину.

— До свидания, баво джан! — сказали мы, но гордый старик даже не оглянулся. Для всех нас это была очень памятная встреча.

...И вот теперь мы решили описать эту встречу в своем послании Арефу.

— Пиши ты, — сказал Аббас, — у тебя слог лучше.

Я взял перо и стал писать, а Аббас подошел к окну. И остановился, думая о чем-то.

— Ну, вот послушай,— сказал я, закончив свое послание.

Он слушал, не перебивая, потом сказал:

— Можно было и покороче. Но ничего, учитель поймет!.. Теперь надо про настроения солдат в эскадроне добавить... фактов побольше.

— Надо бы Пастура, — высказал я давнюю мысль,— -все-таки удивительный он человек. Как он тогда с Довуд-ханом столкнулся!

Но Аббас не согласился со мной.

— Если фамилию не называть, то все равно ничего не будет ясно, а называть опасно — мало ли что, — сказал он.

Я вздохнул и согласился, что называть фамилию в письме нельзя А про то, как прощались мы с Лениным, все-таки написал...

Утром, как обычно, мы выехали в патрульный объезд. Ночью прошел небольшой дождь, и земля была влажная, над горами клубился туман, небо было затянуто тучами. Ветер гнул черные ветви деревьев, забирался под одежду, и мы ехали согнувшись в седлах, сутулясь, пряча лица.