Леонид Корнюшин - На распутье Страница 42

— Спасем нашу святую Русь!

…Над Кремлем шла на избыв теплая июньская ночь и лучились голубым сиянием звезды, но не яркое небо увидел в окне Шуйский, очнувшись от тяжкого сновидения. Перед ним как бы истаивал в тумане образ несчастного царевича Димитрия…

Шуйский торопливо опустился на колени пред образом Иисуса Христа, у него задрожали руки, он припал лбом к полу. Молитвенно, просяще выговорил:

— Сыми с меня грех, великий Боже, упокой раба своего Димитрия. О всемогущий Боже, помоги мне! Яви свою милость!

XXII

И польские послы, и лазутчики, и жаждущая поживы шляхта доносили Сигизмунду, что одно его появление в пределах Московии заставит тугодумных бояр согнать с престола Шуйского и безо всяких условий и оговорок посадить на него польского королевича Владислава.

Сигизмунду была по сердцу такая весть, он понимал, что нельзя желать лучшего и нельзя упустить время и допустить усиления союза Москвы с ярым врагом Польши — шведами. И король объявил шляхте и сенаторам о том, что едет не воевать, а лишь поглядеть, что там и как, и двинулся в Московию с тридцатитысячным войском. Умный гетман Жолкевский видел гибельность такого похода и прямо написал королю, чтобы он не шел под Смоленск, ибо это сильная, укрепленная, с мощными стенами крепость, которую ему не взять.

— Жолкевский советует идти на север, но я пойду к Смоленску, — сказал Сигизмунд. — Возьмем эту крепость, и она навечно останется за Польшей. Само Провидение нас ведет на восток!

Еще в Минске были заготовлены и отправлены складная грамота — в Москву и Универсал, или манифест, к гражданам — в Смоленск, где король извещал, что он вынужден идти в пределы России не для пролития христианской крови, а, совсем наоборот, принести сей земле мир и порядок. За мирное подданство Сигизмунд обещал новые права и милости, за упрямство грозил огнем и мечом. Король надеялся своим красноречием поколебать упрямого воеводу Шеина.

Ян Сапега, прибывший под Смоленск 19 сентября 1609 года, поджидал короля. Пять тысяч пехоты, находящейся при нем, не вселяли надежды сладить с сей сильнейшей крепостью. При последнем свидании с Сигизмундом в Орше Сапега заметил его колебание и теперь слал к нему по три гонца на дню, торопя идти как можно скорее к городу.

Двадцатого сентября Сигизмунд, окруженный телохранителями, гетманами и воеводами, въехал в большое село, с возвышенности открылся раскинутый верстах в пяти, чуждый его глазу, опоясанный крепостной стеной Смоленск, оттуда волною качнуло звон колоколов.

За спиной Сапеги стоял, поджав тонкие губы, отчего лицо его походило на лисье, велижский пограничный староста Александр Гонсевский, тоже только что прибывший и желавший отомстить Шуйскому за свое заточение. Еще будучи послом в Москве, он вызнал разные измены и твердо заверял короля, что Василий Шуйский держится на волоске и что многие бояре московские хотят посадить в цари Владислава.

Король повернулся к Гонсевскому, желая узнать о настроениях в Смоленске. Гонсевский сказал:

— Крупная рать ушла на помощь к Скопину, крепость сию защищать некому. Завтра же одолеем воеводу Шеина, потому что нет у него людей оборониться.

Чем больше говорил Гонсевский, тем отчетливее проступало сомнение на суровом лице гетмана Жолкевского.

— Смоленской крепостной стене нет равных, — сказал он. — Пробить ее вряд ли удастся. Только ничего не смыслящие в ратном деле люди могут говорить, что Смоленск легко взять. У Шеина не менее семидесяти тысяч. И я, ваше величество, советую повернуть войско в северную землю, на Псков, не то погубим и пехоту и конницу.

У Сигизмунда заблестели глаза, сжимались пальцы в кольцах в кулак, — так вожделенна и упоительна была мечта… воротить под свою руку сии земли! Он не мог слушать речей об уходе отсюда.

— Гетман Жолкевский, не должно трусить в этом деле! — выговорил он с угрозой. — Мы нынче покончим с Московией. Я выбью из нее сатанинский дух! Раз и навсегда!

— Или нынче, или никогда! — бросил Сапега.

XXIII

Молодая царица, пышная и сомлевшая, сидела в опочивальне, ожидая государя. Кончалась литургия. Царица нынче в церковь не пошла; когда Шуйский вылез из лебяжьих перин, она еще сладко спала. Василий Иванович вспомнил ночь, довольно улыбнулся, как от хмеля, слегка туманилась голова…

Мамка-постельница, угождая царице, плела разговор:

— Надо государю травки дать, чай, помогает…

Марья вспыхнула:

— Ой ли! Нешто я недовольна государем?

Сорочий глаз старухи общупывал пышную деву, но брюха заметно не было.

— Наследник, царица-матушка, нужон…

— Ах, мамка… у царя вона сколько забот.

Мария перед свадьбой думала: будет сиять вся в злате и яхонтах, когда наденет царицын венец, но Василий приказал богатство из дворца вынести. Ни персидских ковров, ни аглицких кружев, ни золотой парчи. Но Марья, мягкая по складу, не перечила. Лишь мать шептала:

— Разве ж так живут цари?

Василий Иванович от заутрени воротился в хорошем духе, хотя радоваться было нечему. Только что, прямо в церкви, Ромодановский принес известие лазутчика о том, что Сигизмунд в двух переходах от Смоленска — с тридцатитысячным войском… но чело Шуйского разгладилось, заяснело, отскочили заботы, как увидел молодую жену.

После легкой трапезы тихо радовались покою, уединению. Шуйский, обутый в мягкие сафьяновые сапоги, прохаживался, отдыхая, по палате. Подумал как-то сыто, блудливо: «Лови мгновенья, пропади все пропадом! Вот оно, счастье…» Мария сама не ожидала, что может так слюбиться с рябым стариком. Не зельем ли, часом, старуха опоила? Шуйский признался:

— Только с тобой мне радость.

Мир был злобен, коварен… Вчера тесть, Петр Иванович Буйносов, предостерег:

— Гляди, государь, не то Михайло Скопин Мономахову шапку приберет к рукам.

Хотя Шуйский и прикрикнул: «Ты нас, тесть, не стравливай, не то бороду надеру!» — однако холодная неприязнь к удачливому племяннику стала вползать в душу. То же сеяла, приходя во дворец, и братова жена княгиня Екатерина:

— В цари метит твой племянничек.

— Сговорились, вороги! А кто Россию спасает — не Михайло? — багровел Василий Иванович.

— Под себя венец прилаживает — оттого и спасает.

Шуйский уставился на нее:

— А ты, часом, не милому братцу моему Дмитрию трон наглядываешь?

Екатерина, уличенная в тайных помыслах, извернулась:

— Как же я посмею оное на уме, государь, держать?

Царица Мария же говорила ему:

— Это они по злобе наговаривают на Михаилу.

Шуйский протянул — то ли согласился, то ли нет:

— Должно, так…

Тестю же вечером приказал:

— Пошли надежного — пущай следит за Михайлой… Обо всем докладывай…

В последнее время он стал бояться как огня колдунов — каждый день спрашивал дворецкого:

— Смотри во дворце, нет ли чего? У дьявола рогов не видно. Гоняется за мной — мне ведомо.

…Впустили гусляров, песельников, по старинке привели медведя — ублажать царя. Как славно и легко было в тот вечер на сердце у Шуйского! Враждебный мир, ждавший его погибели, ушел, казалось, так далеко, что ему не могло быть возврату. Переглядывался Василий Иванович с женой, ловил радостный ее взгляд, но сказка порушилась, когда вошел, сильно озабоченный, князь Ромодановский.

— Сведения, государь, подтвердились: король на подходе к Смоленску.

Шуйский торопливо поднялся:

— Зови в Крестовую воевод.

XXIV

В смоленском детинце меж тем изготавливались к осаде, поклявшись положить животы, но удержать город. В мае 1609 года три стрелецких полка да свыше тысячи дворян и пушкарей по указу Шуйского вывели из гарнизона — их кинули против второго самозванца, — про то верно говорил королю Гонсевский.

Воевода боярин Михайло Борисович Шеин, получив известие о движении к Смоленску Сигизмунда с тридцатью тысячами коронных войск, предвидел смертельную опасность, нависшую над городом: после вывода полков и наряда детинец, по сути, остался без защиты.

— Худо! — сказал он на совете. — Да быть битыми — ума не надо, а высидеть — зело штука мудрена. Будем подымать посад, ремесленников и мужиков. Иного выхода нету!

Шеин от усталости едва держался в седле, сам ездил по окрестностям, горячим словом поднимал посады и крестьян. На защиту города встали: две с половиной тысячи посадских, полторы тысячи мужиков, пушкарей и стрельцов около пяти сотен да сотни три дворян.

— Маловато… да что ж… встренем лихого короля с гетманами! — У Шеина напряглись скулы. — Пиши, — кивнул писарю, аккуратному человеку с чернильницей на груди, — «Осадную городовую роспись».