Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине Страница 42

Чем дальше уходил он от места торжества, тем реже становилась толпа на тротуаре. От Полицейского моста он шел уже свободно, не теснясь.

Он пересек Большую Морскую и тут увидел впереди царскую процессию, выходившую на проспект с Дворцовой площади. Забытое пажеское прошлое вдруг встрепенулось в нем, толчками забилось сердце. Когда шествие приблизилось, он сошел на мостовую и остановился в двух шагах от тротуара, отделившись от других прохожих, тоже остановившихся.

Впереди процессии чеканно шел лейб-гвардии кавказский казачий эскадрон собственного императорского конвоя. За эскадроном — двенадцать юнкеров грузинского конвойного взвода. За юнкерами — конюшенный офицер верхом. За ним — голубая позолоченная карета императрицы с конвойным командиром и обер-шталмейстером по сторонам. За каретой — император на белом коне. Царь высвободил подбородок из воротника, повел головой в сторону и глянул на Кропоткина, угрюмо, недовольно поморщившись, кажется. За императором шли (о, братушки!) четверо пажей в легких шинелях с позументами, в касках с белыми плюмажами, в сияющих сапогах, туго обтягивающих ноги. Прозябнете, братцы, на площади-то, подумал Кропоткин, провожая их взглядом. За пажами ехали четверо придворных конюхов, за ними шествовали великие князья, министры.

Кропоткин повернулся к тротуару и пошагал дальше, пошел быстро, срываясь даже на бег. Пажеские его чувства, так неожиданно вспыхнувшие, сразу потухли, и он устыдился их, устыдился тем более, что, пока он, как восторженный юнец, глазел на царскую процессию, его ждал у Низовкина друг, только что вышедший из тюрьмы. Анатолий, очевидно, уже покинул свое «старое логово». Черт понес на Александрийскую площадь, как будто не успел бы увидеть изваянную Екатерину… Император заметно постарел. И помрачнел. Едет на торжество, а угрюм. Что это он так посмотрел? Узнать своего бывшего пажа, конечно, не мог. Не Каракозов ли ему вспомнился?

И Кропоткин увидел глазами императора себя, стоящего на мостовой, бородатого, в синей шубе с бурым енотовым воротником, в серой собачьей шапке (вчера ушел от Кувшинской в «маскарадной» шапке, забыв надеть свою поярковую шляпу). Да, он мог показаться подозрительным императору. Но нет, Александр не труслив, а каракозовский выстрел уже забыт за эти семь лет, довольно спокойных для него. Однако усиливающаяся правительственная репрессия, пожалуй, вызовет покушения. Позавчера едва отговорили юного горячего одессита от убийства царя. Приехал ведь с твердым намерением убить Александра. Вот сегодня он, может быть, и застрелил бы его. Очень решительный юноша. Волевой, упорный. Наши, собственно, и не смогли его отговорить, вынуждены были заявить, что помешают ему силой. Пришлось пригрозить. Благодарите нас, ваше величество, за то, что сегодня останетесь живы. Но не вас, государь, мы защищаем, сдерживая нетерпеливо-горячих, а свое революционное дело. Интересно, каким вернулся Сердюков? Не подтолкнула ли его тюрьма-то к более решительным действиям, действительно военным? До летнего своего ареста он пользовался лишь словами военными, представляя пропаганду как наступление. Теперь, может быть, предложит вступить в прямой бой с жандармами, обозленный. Нет, этот человек, похоже, совсем лишен чувства злости. Слишком жизнерадостен, весел. Он и на баррикадах будет драться весело, как бы играючи. Застану ли его у Низовкина? Вероятно, ушел куда-нибудь.

Нет, Сердюков еще не ушел, но он уже стоял в прихожей в генеральской бобровой шубе и с чемоданом в руке, когда Низовкин открыл дверь Кропоткину.

— А, вот и попутчик, — сказал Анатолий. — Ты на Саратовскую, Петр Алексеевич?

— Нет, я за тобой, поедем на Малую Охту, — сказал Кропоткин.

— Куда?! — удивился Анатолий. — Зачем мне на Малую Охту?

Кропоткин незаметно толкнул его локтем в бок.

— Я нашел там хорошую квартирку. Спокойную, удобную. Никто не будет мешать заниматься. Тебе же надо закончить нынче свою Медико-хирургическую.

— Да нет, с академией уже кончено, — сказал Сердюков, не поняв знака Кропоткина. — Меня уж отчислили, наверное.

— Не отчислили, — сказал Кропоткин. — Я узнавал, не отчислили. Идем.

— Идем, идем.

— Так куда же ты сейчас, Анатолий? — спросил Низовкин.

Сердюков посмотрел на Кропоткина и пожал плечами.

— На Малую Охту, — сказал Кропоткин.

— Таитесь все от меня, — сказал Низовкин. — Нехорошо. Чем я не угодил вам?

— Никакой тайны, Александр Васильевич, — сказал Кропоткин. — Мы едем на Малую Охту. — Он взял Сердюкова за локоть, вывел его в коридор и, закрывая дверь, оглянулся на Низовкина. Тот стоял посреди прихожей, опустив голову, обиженный, неприкаянный, в линялом голубеньком халате, в растоптанных домашних туфлях. Кропоткину стало жалко его.

Они вышли на улицу, и Сердюков жадно вдохнул морозного воздуха.

— Как хорошо! Свежо, просторно, гуляй сколько хочешь. Воля. Куда мы? В самом деле на Малую Охту?

— Да нет, я придумал. Хотел, чтоб Низовкин потерял твои следы. Идем к Ане Кувшинской.

— Вот это конспирация! — захохотал Сердюков. — Сашка же в окно увидит, что мы не садимся на извозчика, а сворачиваем на Саратовскую. И напрасно мы от него таимся. Я давно предлагаю принять, но Куприянов все против. Слишком мы разборчивы. Да, Сашка несколько самолюбив, капризен, а все-таки хороший парень.

— Надо с ним раз навсегда решить. Наш он или не наш? Если наш, пускай очищается от самолюбия и тщеславия. Тут без тебя он пытался склонить рабочих на свою сторону, снискать у них особое отношение к себе. И знаешь, хотел покорить их грубым просторечием, сальными анекдотами. Я, дескать, не какой-нибудь нежный интеллигентик, я ваш, идите за мной.

Они свернули с Астраханской в проулок и вышли на Саратовскую — к трехэтажному кирпичному дому, в котором ютилась Кувшинская, обратившая свою квартирку в пристанище друзей. У подъезда Сердюков придержал Кропоткина.

— Подышим, — сказал он, опустив чемодан на льдисто-снежную мостовую. — Изголодался по свежему воздуху. — Он оглядел знакомую улицу. — Ну вот, я снова на нашей Выборгской. Не верится даже. Значит, аресты за Невской заставой не остановили пропаганду. И не остановят.

— Если не разгромят нас нынче. Клеменц предсказывал, что в этом году нас загребут.

— Нет, в этом году не арестуют, — уверенно сказал Сердюков. — Дальше Шлиссельбургского тракта Третье отделение в ближайшее время не пойдет. Потеряло следы. Арестованные, видать, крепко держатся. Так что скорых налетов не будет.

…Налетов и в самом деле больше не было. Минул ноябрь, шел декабрь, а синие вороны не налетали. И «чайковцы», понимая, что нападений все-таки не избежать, торопились сильнее разжечь свое дело, чтоб оно не потухло, когда сами они окажутся в Петропавловской крепости и на каторге. В Петербурге его примут рабочие. Заводские будут раздувать пламя в столице, а фабричные пойдут с факелами по деревням. На то, чтобы это сбылось, и были теперь направлены главные силы петербургских «чайковцев». Но не свертывались и другие дела. Куприянов похитил из Псковской губернии ссыльного литератора Ткачева и вывез его за границу, откуда должен был переправить с помощью знакомых контрабандистов большую партию книг и брошюр. Сердюков, возобновив работу со своими заводскими давними друзьями, одновременно занялся разработкой шифров и конспиративной связью. Перовская все глубже проникала в тайны Третьего отделения, не оставляя, однако, занятий в фабричных артелях. Чайковский уехал на юг — «по епархии», как он говорил. Кравчинский и Рогачев, пильщики, прокладывали путь в народ — ходили по деревням Тверской губернии глашатаями грядущего крестьянского восстания.

Готовящийся поход в деревни затронул и рабочих. Собрались в путь трое фабричных — Крылов, Абакумов и Шабунин. Первым снимался с места Гриша Крылов. Он уезжал в Тверскую губернию книгоношей. Уезжал на второй день после рождества, под вечер.

Кропоткин зашел к нему проститься в байковский дом, бывшую обитель коммуны, ныне занятую рабочей артелью. Сожители Крылова были на фабрике и не могли проводить его. Следовало бы прийти на эти знаменательные проводы всем «чайковцам», но неотложные дела не дали им собраться, а Кропоткину предстояла вечерняя встреча с рабочими в трактире на Черной Речке, и он смог перед этим завернуть по пути в дом Байкова и повидаться с отъезжающим фабричным другом.

Они сидели в большой комнате за большим артельным столом. Пили чай на прощанье (артельная повариха принесла им огромный самовар красной меди).

— Великое дело начинаешь, Григорий Федорович, — говорил Кропоткин. — За тобой пойдут десятки, а то и сотни фабричных. И хорошо бы, чтоб все вот с такими коробами. — Он показал на стоявшую возле стола ивовую корзину с крышкой, набитую книжками. — Как думаешь, пойдут за тобой другие?