Однажды ночью в августе - Виктория Хислоп Страница 42

Высокая температура не спадала у Марии в течение нескольких дней: она то проваливалась в беспокойный сон, то вновь начинала бредить. Николаос диагностировал у нее пневмонию. И провел все эти дни у постели больной, сжимая в своих ладонях ее безвольно поникшую руку. Его каждый раз бросало в жар при мысли, что Мария может умереть.

Маленькую Софию отправили в Плаку. Девочка жила у Фотини, порой оставалась ночевать у своего второго дедушки Мусатос-Паппуса, и никто не знал, когда она сможет вернуться к родителям. Даже такой прекрасный врач, как Николаос, затруднялся сказать, как долго Мария пробудет в опасном состоянии, прежде чем начнет поправляться.

Доктор Киритсис взял отпуск на работе, чтобы ухаживать за больной женой. Он не отходил от нее ни на шаг, вытирал ей лоб влажным полотенцем, следил за температурой – не спадает ли? Дважды в день он менял ей постельное белье. Еду Николаосу готовили соседи, они же приносили для Марии жиденький авголемоно – традиционный греческий суп с яично-лимонной смесью, главное лекарство от всех болезней. Но пока Мария была не в состоянии даже поднять голову от подушки, чтобы съесть хоть ложку супа, и только изредка пила воду маленькими глоточками.

Во время болезни Мария почти не осознавала происходящее вокруг. Все, что она могла ощущать, – это присутствие человека, который за ней ухаживал. При нем она чувствовала себя в безопасности. Когда он читал ей вслух, звук его голоса действовал успокаивающе. Обычно это были стихи – что-нибудь из Кавафиса[18] или Элитиса[19], – и сквозь морок болезни они воспринимались скорее какой-то чудесной музыкой, нежели поэзией.

Три недели Мария находилась между жизнью и смертью, но в конце марта наконец наступил перелом. Вскоре больная достаточно окрепла для того, чтобы сидеть на кровати, опираясь на подушки. Она очень соскучилась по Софии, но понимала, что девочке пока лучше побыть в Плаке.

Лишь в начале апреля Софии разрешили вернуться домой. Она тут же побежала в спальню своих родителей и бросилась в объятия Марии, разбросав по всей кровати цветы, что принесла с собой.

– Мамочка! Я так по тебе соскучилась!

После этого она принялась болтать и не замолкала добрых два часа, рассказывая Марии обо всех своих занятиях и играх с Маттео. Женщине показалось, что девочка сильно выросла за прошедшие недели. Она также научилась писать свое имя и нарисовала столько картин, что ими можно было заполнить целую художественную галерею. С большой гордостью она продемонстрировала каждую из них своей матери.

Вскоре Мария поднялась с постели и начала проводить на ногах несколько часов в день. Николаос вернулся к работе в больнице, и постепенно жизнь вошла в прежнюю колею.

* * *

Пасха в тот год пришлась на вторые выходные апреля. Самый важный христианский праздник пышно отмечался по всей стране – торжества в его честь проходили как в Айос-Николаосе, так и в Пирее.

Религиозность Агати проявлялась в основном по праздникам. На Пасху женщина решила пойти в главную церковь города, расположенную на центральной площади, и настояла на том, чтобы ее сопровождали Ставрос с Манолисом. В Мегали Параскеви, Великую пятницу, Манолис принял участие в шествии с эпитафиосом – украшенным цветами символом Гроба Господня. В Великую субботу Манолис вместе с друзьями подошли к церкви с незажженными свечами, чтобы унести с собой Благодатный огонь, доставленный в Грецию из Иерусалима. «Христос анести! Христос воскрес!» – поздравляли верующие друг друга. И хотя Манолис послушно повторял эти слова вслед за остальными, он не верил в то, что человек может воскреснуть. Ах, если бы только это было правдой…

В воскресенье он вновь отправился в церковь вместе с Агати и Ставросом. Он поставил две большие свечи и, прежде чем занять свое место рядом с друзьями, постоял возле каждой, глядя, как она горит. Одна из свечей предназначалась Анне. В отличие от свечи пламя его любви к ней никогда не погаснет. Вторая свеча была для Софии. Манолис поймал себя на том, что в последнее время думает о своей крестнице все реже. Если бы жизнь сложилась иначе, он бы остался на Крите и сейчас девочка стояла бы рядом с ним в новеньких туфельках – традиционном пасхальном подарке крестного своей подопечной.

Он размышлял об этом во время долгой службы, слушая церковное пение. Когда все трое покинули храм, весеннее солнце уже вовсю сияло над городом. Друзья поспешили в любимую таверну, чтобы полакомиться мясом молодого барашка.

* * *

На Пасху Мария, проболев больше двух месяцев, впервые решилась выйти из дому. Собираясь в церковь, она подошла к зеркалу, чтобы проверить, хорошо ли уложены волосы. Однако вместо привычного отражения она увидела худое бледное лицо почти незнакомой женщины. Стараясь не выдать своего потрясения, она пощипала себя за щеки, чтобы придать им хоть какое-то подобие румянца, взяла мужа под руку и вместе с ним отправилась на главную площадь, где стоял храм. Идти было совсем недалеко. Всю дорогу София радостно скакала вокруг родителей. Киритсисы были не единственными, кто шел в церковь на пасхальную службу, – туда стекался, казалось, почти весь город.

Николаос был не слишком религиозен и все же не мог отделаться от мысли, что его жена будто бы родилась заново. В самом начале ее болезни ему казалось, что она не выживет, но вот теперь Мария шагала рядом с ним, живая и здоровая, приветствуя своих друзей улыбкой.

София же выглядела почти в точности такой, какой ее представлял себе Манолис. Сегодня на ней было новенькое голубое платьице, купленное Николаосом, и туфли в тон, подаренные Марией. С длинными кудрявыми волосами, подхваченными лентой, шестилетняя София была само очарование, и Николаос с досадой отметил про себя, что она слишком напоминает свою мать.

Спустя несколько месяцев после Пасхи Мария начала подумывать о том, чтобы возобновить свои визиты к Андреасу. Но как сказать об этом мужу? Она знала, что Николаос будет возражать, и это очень беспокоило ее.

Наконец ближе к концу сентября Мария упомянула о своем желании в разговоре с мужем.

Николаос, как она и предполагала, был категорически против.

– Даже и думать забудь об этом, Мария! – В его голосе послышались нотки гнева, что для доктора Киритсиса было крайне несвойственно. – Как тебе такое в голову