Нелли Шульман - Вельяминовы. Начало пути. Книга 2 Страница 43

— Упокой его Господь, — вздохнул Григорий. «И вправду, бесстрашный человек был Михайло Данилович, и погиб с честью».

Он чуть постоял на пороге церковки, и, пробормотав про себя что-то, сжав кулаки, шагнул внутрь.

Григорий шел вниз по замерзшей Туре, изредка останавливаясь, чтобы поправить лыжи — короткие и широкие, подбитые оленьей шкурой. «А если откажет она? — вдруг подумал парень. «Куда мне с Волком равняться — тот и красавец был, и смелый, и язык хорошо у него был подвешен. А я что?». Он внезапно разозлился и даже в сердцах сплюнул в снег. «Дом у меня хороший, теплый, крепкий, мастер я, каких поискать, чего я ною-то? А что Василису я более жизни люблю — если б Волк вернулся, я бы и слова о сем не сказал, другу дорогу переходить невместно. А ежели я сейчас промолчу, так потом корить себя до конца дней буду».

Он нащупал в кармане мешочки с порохом — для отца Василисы, — и, посмотрев на дымки, что поднимались над лесом, стал выбираться на берег.

— С плохими новостями я пришел, Ньохес, — тихо сказал Григорий, когда они уже выпили. В чуме никого не было, младшие дети спали за оленьим пологом, а Василиса с матерью еще не вернулись с рыбалки.

— Что такое? — темные глаза остяка, и без того узкие, чуть прищурились.

— Волк погиб, — Григорий посмотрел на водку и налил себе еще. «Для храбрости», — подумал он, и продолжил: «В буране пропал, замерз, даже тело не нашли».

— Упокой его Господь, — неуверенно проговорил Ньохес и перекрестился. Григорий только сейчас заметил маленький деревянный крест на его шее. Остяк поймал его взгляд и улыбнулся: «Говорил я Волку покойному — дочка покрестится, а может, и мы за ней. Ну и окрестились, все. Николаем меня теперь зовут».

— За это надо выпить, — решительно сказал Григорий и вдруг улыбнулся: «Все же хороший у нас батюшка Никифор, правильный. Насильно-то крестить — то дело последнее, надо, чтобы сами приходили, вот, как эти».

— Я что хотел сказать, Николай, — вздохнул парень после недолгого молчания. «Я ведь тако же — и дом у меня хороший, и мастер я на все руки, к тому же, как я кузнец, так Ермак Тимофеевич меня с отрядами не посылает, в крепости я больше».

Остяк испытующе посмотрел на Григория. Тот покраснел и пробормотал: «Конечно, с Волком мне не равняться, не красавец я».

Мужчина чуть усмехнулся и потрепал юношу по плечу. «Охотник ты меткий?».

— Птицу в полете снимаю, — подняв голову, ответил тот. «Никакой нужды она со мной знать не будет, а что люблю я ее — думал я, куда мне, поставь меня рядом с Волком, так понятно, на кого смотреть будут».

— Пей еще, — велел Ньохес. «Вот вернется сейчас — и все это ей скажи. Пусть решает. А мне, — остяк улыбнулся, — мне ты по душе, Григорий».

Они стояли на берегу реки, всматриваясь в бесконечную, снежную равнину. Выглянуло солнце, и девушка отодвинула капюшон парки. Мягкие, цвета сажи волосы рассыпались по плечам, и юноша вдохнул их свежий, едва слышный запах. «Будто в лесу идешь, — подумал он.

Василиса все глядела куда-то вдаль, и Григорий заметил, что на длинных, черных ресницах повисла слеза — маленькая, будто капель. «Вот, значит, как, — вздохнула она, перебирая смуглыми пальцами бусины простого ожерелья — красного, из высушенных ягод. Между ними на снурке висел крестик.

— Спасибо, Григорий Никитич, что сказали мне. Храни господь душу его». Девушка говорила медленно, подбирая слова, и парень увидел, что слеза оторвалась от ресниц и покатилась по гладкой щеке.

— Василиса Николаевна, — он сглотнул и заставил себя взглянуть на нее. «Василиса Николаевна, вы же знаете, я жизнь за вас отдам, коли нужда такая придет. Никогда я вас не обижу, ни словом единым, и ежели вы на меня хоть посмотрите, мне ничего и не надо более».

Девушка молчала, и вдруг, вздохнув, нашла его большую руку и сжала — крепко. «Хорошо, — она все смотрела на реку, и Григорий почувствовал, как она чуть придвигается к нему.

Он робко, едва дыша, обнял Василису за плечи, не смея даже поверить своему счастью, и увидел, что девушка улыбается — мимолетно, едва заметно, словно единый луч света во мгле северной ночи.

Солнце выглянуло из-за низких, серых туч, и лед на Туре вдруг заиграл золотом. «Скоро и весна, — нежно сказала Василиса. «Скоро и тепло».

— Да, — прошептал Григорий, перебирая в руках ее горячие, тонкие пальцы. «Да, милая моя».

Ему снилась Марфа. Ермак редко видел ее, а когда видел — всегда в той избе, в Чердыни, где она сидела на лавке и кормила Федосью. Дитя смотрело на него раскосыми глазами, и атаман, еще во сне, подумал: «Виноват я. Надо было грамотцу послать Марфе Федоровне, что нет у нее дочки более».

Он поднял веки и полежал, закинув руки за голову, ощущая тепло избы, чуть вздохнув. «А с кем посылать? Никто за Большой Камень и не ходил с тех пор, из наших. Сначала ждал я — может, объявится, а теперь вона — второй год идет. Сгинула девка, а жалко — молодая какая, красивая, и дитя, наверное, в могилу унесла».

Атаман чуть приподнялся и глотнул воды. Хороша она была, из Туры взятая — чистая, сладкая, и Ермак отпил еще. «Летом, — приговорил он, ставя оловянную кружку на стол.

«Летом и спосылаю грамотцу Марфе».

В дверь заколотили. Ермак взглянул в щель промеж ставен — только начал подниматься тусклый, неуверенный рассвет.

— Что еще там? — зевнул он, одеваясь, впуская в избу Григория.

— Рать по Туре вверх идет, — сказал юноша замерзшими, побледневшими губами. «Кажись, остяки восстали».

— Ну-ну, — хмыкнул Ермак, проверяя ручницу. «Ежели правда сие, так не повенчаешься ты сегодня, Григорий Никитич. Василиса-то здесь, в крепостце?».

— Еще вчера на закате приехали, всей семьей, — ответил парень. «У меня в избе живут».

— Ну, посмотрим, что там за рать, — Ермак накинул тулуп и пошел к дозорной вышке.

Лед реки был усеян черными, быстро передвигающимися точками. «Сотни три, не меньше, — присвистнул Ермак и велел: «Пищали к бою! И будите всех, быстро!».

Атаман посмотрел на уже рыхлый, волглый снег и подумал: «Вот же смотри — уже и Пасху справили, и не ранняя она в этом году была, а все равно — не тает. Но весной пахнет».

Он вдохнул чуть заметный ветерок с востока, и, нагнувшись, взглянув на дружинников, тихо сказал: «Без команды моей никому не стрелять, может, и миром еще разойдемся».

— Миром, — недоверчиво пробурчал кто-то снизу, но спорить с Ермаком не решился.

От остяцкой рати отделилась одна, маленькая отсюда, издали, фигурка, и быстро пошла к воротам крепости.

— Сейчас ведь как лук вытащит, — сочно выругался один из дружинников.

— А ну тихо! — одернул его атаман и сощурил глаза, — человек, в малице, остановился под обрывом, и замахав над головой руками, что-то закричал.

Ермак прислушался: «Что за…, - он чуть было не выругался и велел: «Ворота откройте!»

— Атаман! — было, попытались его остановить.

— Откройте, я сказал! — он быстро спустился с вышки, и, скользя по крутому берегу Туры, сбежал вниз, на лед.

Зеленые глаза играли светом восходящего солнца, смуглые щеки раскраснелись, и Федосья, — атаман опешил, — бросилась к нему на шею. «Ермак Тимофеевич! — сказала она, чуть задыхаясь, — мы с миром пришли, с миром!».

— Ты жива, значит, — пробормотал атаман и вдруг помрачнел: «Иван Иванович преставился, Федосеюшка. Ты уж прости меня, что невеселую весть принес тебе».

Высокие скулы застыли и Федосья, не глядя на атамана, проговорила: «Видела я все, Ермак Тимофеевич. Они ж мне руки связали и на глазах моих все это делали. Я перед ними на коленях стояла, молила — убейте его, а они только смеялись». Девушка перекрестилась и сказал: «Вечная ему память».

— А с дитем твоим что? — осторожно, ласково спросил Ермак.

— Не жил мой Ванечка, — уголок ее губы чуть дернулся и атаман, обняв девушку, сказал: «Ну, не плачь, родная, на все воля Божия».

— Спасибо, Ермак Тимофеевич, — Федосья встряхнула темными, убранными под капюшон парки, косами и сказала: «Отец мой здесь. Под руку царскую отдает тех остяков, что к северу и востоку живут, и сам тако же — в верности хочет поклясться».

— Атаман, — раздался сзади низкий, красивый голос.

«А Федосья, сразу видно, дочка ему, — подумал Ермак, разглядывая Тайбохтоя. «Силен, конечно, хоша и вон, как у меня — уж седина в голове, наверное, на пятый десяток идет».

Атаман поклонился вождю, и радушно сказал: «Ну, ежели так, князь, милости прошу нашего хлеба-соли отведать, гостями нашими будете».

Крепость преобразилась — везде, на узких улочках, под стенами, — горели костры, на льду реки остяки разбили временный лагерь, и кто-то из дружинников, стоя на вышке, с сожалением сказал: «Эх, чтобы им с семьями приехать, с дочками! Так бы все и переженились тут».

— Ну, — крикнули ему снизу, — как они теперь ясак нам привозить будут, дак и познакомимся.