Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая Страница 43

Задумавшись, он и не заметил, что настал час заутрени. Мощный удар соборного колокола заставил его вздрогнуть. Митрополит, все духовенство, певчие и прислужники, все прихожане, в том числе великий князь с приближенными, заслоняя рукой от сквозняка свечи, двинулись к выходу.

Начинался Крестный ход. «Можно я останусь?» — жалобно спросил Василий отца глазами. Тот молча, с застывшим выражением наклонил голову. Свет несомой свечи искажал его черты, резко оттенив глубокие морщины, идущие вниз от крыльев носа.

После осенней охоты не говорено было больше об отъезде ни слова, хотя приготовления шли последнее время самые спешные. Странное отчуждение чудилось в отце Василию. Неведомо ему было, какими усилиями сдерживал великий князь в сердце родительские чувства: жалость, печаль и беспокойство за юного своего заложника. Гневен был князь всю весну, переменчив в решениях. Киприана опять послал в изгнание, а Пимина, который без разрешения князя долгов множество наделал в Византии, из чухломского заточения вызволил, и он теперь — митрополитом. Никак не мог забыть Василий Киприана, слов его один на один сказанных. Их немного было, этих слов, но все они запомнились.

Храм опустел. Оставшиеся прислужники медленно затворяли широкие, обитые узорным железом двери, и Василий сумел уловить, что на паперти пели пасхальную стихиру. В этот час пришли жены-мироносицы ко гробу Христа, принесли миро благовонное умастить Его раны, а Его — нет. Жены испугались, заплакали, пошли Его искать. Вот и сейчас Крестный ход — это как бы те самые жены-мироносицы идут со свечами, Усопшего ищут, а Он уже воскрес, и ангелы об этом знают, а они еще как будто не знают. Впервые за всю свою жизнь Василий подумал, что это не похоже на игру. И вокруг Дмитриевского собора, что через площадь отсюда, тоже бродят в поисках, и в Боголюбове вокруг Покрова-на-Нерли ходят, ищут, и вокруг Георгиевского храма в Юрьев-Польском, и по всей Руси!..

Представил себе это Василий — и нечаянно усмехнулся, тут же устыдившись и устрашившись грешных своих мыслей.

Молодой монашек, тоже почему-то не ушедший со всеми, светло и открыто ответил на улыбку княжича. Легкая, почти бесшумная суета поднялась между тем в соборе. Служки-мальчики, ровесники Василия, похожие в своих белых стихирах на ангелов, проворно зажигали все лампады на иконостасе, приставляя к стенам лестницы, дотягивались до высоко висящих образов, затепляя и под ними свечи, иные, укрепив свечу на длинной палке, делали то же самое. Теплый золотистый свет разливался по всем притворам, и будто ветер ходил волнами от развевающихся на бегу белых одежд. Полусумрак рассеивался, и Василий заметил, что он не один тут из княжеской семьи. У Владимирской Божьей Матери молилась великая княгиня, истаявшая от поста и тяжких тайных воздыханий. В разгорающемся блеске свечей Василия поразили ее исступленные глаза, ее голос, полный сдерживаемых рыданий: «Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородица, надеющиеся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианского». Василия будто что в грудь толкнуло. Переводя взгляд с матери на икону, он вдруг понял, за кого просит мать Богородицу-Заступницу, какой смысл вложил святой евангелист Лука в свое нетленное творение: Богородица-то Сына тоже на муки должна отдать, они с Младенцем тоже на разлуку обречены! Как жалостливо повернута пяточкой наружу Его голенькая зябнущая ножка, как Мать держит Его невесомо и трепетно и к груди приклоняет, а Сама на Него тоже не смотрит, Она внутрь Себя смотрит, в свою муку материнскую вслушивается. И покорна уже, смирилась — отдаст Она Сына на казнь людскую…

Василий подошел, опустился на колени рядом с матерью. Прижав его к себе левой рукой, правой она крепко, с силой клала исхудалыми пальцами крестное знамение на лоб, на грудь, на плечи, повторяя: «Все упования моя на Тя возлагаю», — глядя с неистовой верой на Марию.

Как ни рано волею обстоятельств и положения своего приходилось взрослеть Василию, все-таки был он отрок мал, и близкое присутствие матери, светлеющее постепенно обширное пространство храма, деловитая возня улыбчивых служек, радующихся возможности побегать, пошевелиться после долгого строгого стояния, настраивали — его уже на иной лад. Внимание его начало отвлекаться, все интересней делался ему шустрый худощавый монашек с редко пробивающимся пухом на щеках, который внимательно, пользуясь хорошим освещением, разглядывал настенную роспись, видную между иконами. Василий подошел к монашку.

— Смотри, — провел тот пальцем по веточке вербы с пухлыми сережками, — как славно писано, тепло, будто дышит. А вот мать-и-мачеха топорщится. Славно, а? — Монашек засмеялся от удовольствия. — На святых досках чувства высокие, и премудрости многия, и чудеса, — а тут промеж них травка Божия, простенькая тоже глядит: а вот, мол, и я. Правда, княжич? Будто глазки детские: сами коричневые, а реснички золотистые. А тон почему такой, знаешь? — все сильнее воодушевлялся монашек. — Так мыслю, солнечный день это, оттого такая ровность, спокойствие в красках и прозрачность. Это как бы самый воздух, солнцем пропитанный. Можно было и на зеленом писать, как на лугу, иль на голубце, будто небо это, а мастер выбрал самое лучшее — свет солнечный, и верно-то как! Ведь когда цветок этот появляется, луга-то, княжич, что?

— Голы, — подсказал Василий.

— Вот мастер каков был! — ликовал уже монашек, — Все взял в пример и в соображение.

Василий заметил, что на руке его, легко касавшейся стены, ногти обведены въевшейся киноварью, подумал, что, видно, он сам к письму красками склонность имеет и потому охотно показал ему свое любимое изображение. В кого-то оно вселяло, может быть, ужас, а Василию — благоговейность.

Выкатив белые круглые белки с почти безумными, гневно суженными точками зрачков, Спас глядел грозно, непримиримо, не прощающе. «Мне отмщение, и аз воздам», — казалось, говорил этот взгляд, горячий, почти нестерпимый. Так и сто с лишним лет назад глядел он, наверное, на Батыево кострище, устроенное в храме, когда изъдохшася от великого зноя вся сущая ту люди. «Воздаждь ми радость спасения Твоего и духом владычным утверди мя, — скоро, смущенно попросил Василий в душе, — избави мя от кровей и погибели, Боже спасения моего, возрадуется язык мой правде Твоей».

— Если вернусь здрав и стану князем, велю храм сей поправить на радость и величание, — сказал он вслух звонко срывающимся, полным надежды голосом.

— Помыслы твои благочестивы, Богу и людям приятны, — кротко одобрил молодой монашек, а у самого глаза вспыхнули от непонятного волнения. — Давно собор нуждается в этом. Доколе следы беды нашей будут душу ранить? — Он повел взором на следы кострища под хорами, потом с ласковым лукавством опять оборотился к княжичу: — Не забудешь? Я свидетель на земле твоему обещанию. Бог даст, настанут времена — приду тебе напомнить разговор нынешний.

«Вот верит ведь, что я вернусь, — с облегчением подумал Василий.

— Как звать тебя? — спросил он монашка.

— Андреем, — ответил тот, по-прежнему улыбаясь.

— Здешний? Московский?

— Московский, — вздохнул монашек. — От разорения притекоша. А того прежде у Сергия преподобного служил. Искусству писания святых ликов обучен Феофаном Греком.

Вдруг какое-то замешательство, суета и даже громкий неприличествующий смех возникли посередине храма. Один из прислужников, возжигавший со стремянки паникадило, поторопился сойти, запутался в полах одежды и упал со ступенек. Дети-служки хохотали, зажимая рты, но все равно веселье их громко разносилось в помещении, где каждый возглас предназначен быть усиленным и услышанным в самом отдаленном углу. Глядя на них, и Василий с монашком не удержались от смеха. А в это время уже отворялись торжественно двери с паперти, впуская в настоявшуюся духоту свежесть весенней ночи, и ходившие Крестным ходом стали вливаться нестройной радостной толпой обратно. Возбуждение и просветление читались на их лицах.

«И сущим во гробех живот даровав», — звучали слова пасхального тропаря.

Пасха всегда была праздником праздников, но только нынешней ночью начал постигать Василий ее истинное величие и сокровенность. Ведь страдания, смерть, Воскресение и затем Вознесение Иисуса Христа не просто события из Его жизни, но — Его призвание, весь смысл краткого пребывания на земле, ибо через них Он завершил спасение всех людей. Он пострадал и умер по Своей воле, никем не понуждаемый — ведь Он мог, будучи Богом, вызвать на защиту себе легион ангелов, а будучи безгрешным, Он и не подвластен был аду дьявола. И Христос не просто взял на Себя грехи всех людей — Он пережил весь ужас и мрак греха, оставшись непричастным ему. Он был неповинным, но вольно принял на Себя и перенес все тяжкие последствия этого греха — поношение, крестные муки и смерть. «Так говорит Господь иудеям: люди Мои, что Я сделал вам? чем обидел? Слепцам вашим дал прозрение, прокаженных очистил, расслабленного от одра воздвиг… И чем вы Меня возблагодарили? За манну — желчь, за воду — уксус, а вместо того, чтобы возлюбить Меня, ко кресту пригвоздили». Ужас Голгофских страданий был невыносим, если бы крест Господень не был явлением Божественной любви: в нем открылась любовь Бога Отца распинающая, любовь Бога Сына распинаемая и любовь Бога Духа Святого торжествующая крестной силой — возлюбив мир, Бог отдал единородного Сына Своего, чтобы спасти всех. Первым из людей, понявших это, был благоразумный разбойник, который увидел в поруганном, израненном и умирающем Иисусе не грешного человека, но Бога, возлюбившего мир совершенной любовью, и ему первому открылся рай.