Владимир Аристов - Ключ-город Страница 43

Казимир Рекуц понял:

— У вас государственный ум, пан Христофор.

19

«…Сего числа я обратился к боярину Басманову с просьбой дозволить мне навестить заключенного в тюрьму архитектора Конева. Боярин тотчас же на это согласился. Должен сказать, что в противоположность тем трудностям, с которыми сопряжено свидание с заключенными в тюрьму преступниками в европейских странах, в Московском государстве это является делом чрезвычайно легким. Даже более того: посещение тюрем и раздача милостыни заключенным считается делом богоугодным и достойным похвалы. Многие знатные люди в большие праздники отправляются в тюрьму и собственными руками раздают узникам подаяние.

Тюрьма оказалась бревенчатым зданием, низким и как бы вросшим в землю. Я предъявил старшему тюремщику написанное чиновником (подьячим) предписание, разрешавшее мне свидание с господином Коневым. Тюремщик повертел бумагу в руках, не зная, что с нею делать, так как, очевидно, был неграмотен. Я дал ему немного денег. Это произвело мгновенное действие. Тюремщик сделался любезен. Он повел меня внутрь тюремного здания. Мы спустились на несколько ступенек вниз и скоро очутились перед крепкой дверью, закрытой железным засовом с огромным замком. Мой проводник открыл дверь, и я почувствовал, что задыхаюсь от ужасного воздуха, хлынувшего в мои легкие. При скудном свете, проникавшем сквозь небольшое окно в стене, я увидел двух узников. С трудом узнал я в одном из них господина архитектора, настолько десять дней, проведенные им в заключении, изменили его внешность. Я объявил ему, что пришел с разрешения боярина Басманова и хочу оказать помощь, в которой он, без сомнения, нуждается.

— Ваша помощь может быть полезна, так как мне пришлось выдержать пытку, — сказал господин Конев. Я опустился на солому, чтобы осмотреть узника, так как ему было затруднительно приблизиться ко мне, ибо для этого он должен был поднять большую колоду, к которой оказались прикованными цепью его ноги. Осмотрев господина Конева, я убедился, что ничто не угрожает его жизни, хотя ему пришлось выдержать две степени пытки, т. е. дыбу и кнут, и счастливо избежать третьей — жжения огнем, что в Московии, как и в других странах Европы, составляет высшую степень мучения, которому судебные чиновники вправе подвергать попавших в их руки несчастных обвиняемых. Плечи пострадавшего еще хранили весьма значительную опухоль, обычную после пытки на дыбе, но, к счастью, не имели синевы, являющейся дурным признаком. Кости, выходящие при пытке из суставов и после вправляемые очень плохо грубым палачом, оказались в их естественном положении. Около ребер я заметил глубокую рану, обнажавшую кость и еще несколько таких же ран, но уже подживающих. Кнут, применяемый при допросах московскими судьями, более разрезает, чем ушибает мясо, поэтому раны, нанесенные таким способом, хотя и весьма болезненны, но довольно быстро заживают, если не подвергнутся гниению. Я смазал раны заживляющей мазью и хотел оставить подкрепляющее питье, но тюремщик этому воспротивился. Он сказал, что испросит необходимое разрешение от лица, стоявшего выше его, и только после этого может отдать лекарство узнику. Я вынужден был оставить освежающее питье тюремщику и, подав помощь также второму находившемуся в камере узнику, по фамилии Молибога, удалился. У огорожи тюрьмы я увидел подъехавшего верхом купца Людоговского. Он бросил на меня быстрый взгляд и повелительным голосом потребовал, чтобы тюремщик приблизился к нему. Возвращаясь в свой дом, я размышлял о причинах, побудивших купца явиться в тюрьму, где он едва ли мог найти сбыт для своих товаров. Вспомнив слова моего юного друга Исаака Массы о том, что господин Людоговский пользуется необъяснимым, но весьма большим расположением государя, я решил, что, вероятно, он прибыл в тюрьму с каким-нибудь поручением от Димитрия Ивановича».

20

В колодничью подклеть пришел с тюремным приказчиком старый подьячий, тот самый, что был при расспросе и пытке; прочитал указ.

«Великий государь Димитрий Иванович по неизреченной милости своей, не желая пролития христианской крови, указал злочинцев, что на него злоумышляли, смертью не казнить, а разослать в ссылку в дальние города». Двум из взятых по делу — Косте Лекарю и Молибоге велено было, кроме того, вырезать языки до корня.

Сворачивая грамоту, подьячий сказал:

— А тебе, Федька, сын Конев, государь указал — в ссылку не ехать и языка не урезать, а держать в тюрьме до его, великого государя, указу. — Покосился на тюремного приказчика. — А пошто так государь указал, не ведаю. Чаю, великому государю ты на Москве надобен дворец новый ставить. А коль так, тюремного твоего сидения осталось с воробьиный нос.

Сторожа увели Молибогу. Федор остался один, размышлял о том, что сказал дьяк. «На Москве надобен дворец новый ставить». Пошевелил рукой, — в суставах кольнуло. «Дворец ставить. Как чертеж делать? После пытки рук не поднять». О том, что делалось в Москве, Федор слышал от тюремного сторожа. Знал, что Шуйских Димитрий помиловал уже на плахе, велел сослать в Вятку. От него же узнал, что из купцов, взятых по делу, двоих, толковавших на торгу, что они узнают в царе расстригу дьякона Гришку, тайно утопили. — Вздохнул. — Никифору язык урежут. Добро, что на Михайлу Копейка не довел.

Пошевелил ногами, зазвенела тяжелая цепь. Горько усмехнулся. «Как пса, на цепь посадили! С цепи спустят, велят Димитрашке дворец ставить».

В тюремном чулане потемнело, должно быть, заходило солнце. За дверью загремел засов. Вошел тюремный приказчик Петрушка Карась, в руках у Карася скляница, смотрел мимо Федора в угол.

— От лекаря-немчина, что к тебе наведывался, мужик принес. Велел: пусть-де мастер к ночи изопьет, а наутро хворь как рукой снимет.

Карась поставил скляницу на земляной пол рядом с колодой, наклонился, блудливо поблескивая глазами:

— Испей, Федор. Может, и в самом деле от лекарева зелья полегчает. — Тюремный приказчик ушел. В чулане потемнело совсем, в углу завозились крысы. Федор бросил в крыс щепой. «Как раз скляницу разобьют». Поднес питье к губам. Когда пил, горчило. Вытер губы. «Которое первый раз Мартин лекарство давал, не такое горькое было. Добрая душа лекарь».

Проснулся Федор среди ночи. Горели губы и жгло внутри. В чулане непроглядный мрак. Поднялся, гремя цепью, шагнул к бадейке с водой в углу. Нащупал корчик, зачерпнул воды, припав, жадно пил. Потом, стиснув зубы, лежал. Жар внутри становился нестерпимей. Звенело в ушах. До рассвета, гремя закованными ногами, метался на соломе. К утру звон в ушах стих и жар внутри не так палил. Только тьма стала застилать глаза. Потом тьма разорвалась. Тихо-тихо поплыли перед глазами башни и палаццо невиданного на земле города. О нем мечтал он, просиживая ночи над чертежами. Острая боль пронзила сердце. «Не отдал бы и этот город царь Димитрашка королю, как другие русские города отдает». Потом видел Онтониду. Она протягивала корчик. В корчике вода ледяная. «Испей, Федюша». Припал и, чувствуя, как сводит от холода все тело, пил.

Когда на короткую минуту вернулось сознание, был день. Федор увидел забранное железом оконце под потолком и склоненное лицо лекаря Мартина Шака. Он вспомнил город, что чудился в ночном видении. Хотел сказать лекарю то, о чем думал ночью в бреду: пусть хоть этот город царь Димитрий не отдает королю. Слова выходили с хрипом, через силу. Потом и железная решетка в оконце и лицо лекаря потонули во мраке.

21

К себе в дом лекарь Мартин Шак вернулся после полудня. Обычно багровое лицо лекаря выглядело серым. Шак долго ходил из угла в угол, жался, точно в ознобе, потирал мясистые руки. Подошел к полке с книгами, взял переплетенную в кожу тетрадь «Записки о виденном в Московском государстве». Присел к столу, писал:

… «Сегодня утром я направился в тюрьму, чтобы во второй раз навестить господина Конева. Получив от меня несколько монет, тюремщик предупредил, что узник находится в очень плохом состоянии. Это меня изумило, так как позавчера он чувствовал себя неплохо. Я вошел в камеру. Господин архитектор лежал на соломе. Глаза его были закрыты и даже царивший в помещении полумрак не мог скрыть страшной бледности, покрывавшей его лицо. Я спросил у тюремщика, посещает ли кто-нибудь узника. Он, запинаясь, ответил мне, что допускал к нему одного мужика, по прозвищу Лисица, который приносил пищу, изготовленную в доме архитектора. Я взял больного за руку, чтобы исследовать биение крови, и понял, что врачебная наука уже бессильна. Узник открыл глаза и посмотрел на меня потухающим взором. Вдруг он быстро заговорил. Это был бред, последняя вспышка уходящей жизни. Он говорил о каком-то прекрасном городе, которого нет на земле и который он должен построить. Его речь была пересыпана итальянскими и латинскими словами, обозначавшими, очевидно, понятия строительного искусства. Потом глаза его подернулись влагой, как бывает перед расставанием души с телом, и мне показалось, что сознание вернулось к нему. Но это была ошибка. Узник приподнялся и схватил меня за руку.