Александр Павлов - У ступеней трона Страница 43

Елизавета вздрогнула при этих словах и подумала:

«Это нужно принять к сведению… Ты так малодушна, и тебя так легко во всем убедить».

В это время Анна Леопольдовна поднялась со стула.

— Куда же вы, ваше высочество? Оставайтесь позавтракать.

— Нет, мой друг, я поеду… Я так взволнована, что мне кусок в горло не пойдет. Но я рада, что мы с вами опять в мире…

Она расцеловалась с цесаревной и направилась к двери. У порога она снова обернулась, чтобы улыбнуться Елизавете, как вдруг поскользнулась и упала на пол. Елизавета поспешила ее поднять.

Когда правительница уехала, цесаревна, стоя у окна и глядя, как сани Анны Леопольдовны отъезжали от подъезда, прошептала:

— Если бы она была так суеверна, как я, она, упав к моим ногам, должна была арестовать меня. Она будет у моих ног — я это предчувствую.

Сзади нее послышались осторожные шаги. Елизавета обернулась и увидела подходившую Шепелеву.

— Уехала гостья-то дорогая? — сказала она.

— Уехала, — улыбаясь, ответила Елизавета.

— Стало, выходит, не забыли тебя, матушка… Опять, что ли, с женихом подъезжала?

— С женихом не с женихом, а для тебя с сюрпризом.

— С каким еще сюрпризом?!

Цесаревна взяла Шепелеву за плечи и, приблизив свое лицо к ней, раздельно проговорила:

— А с таким, что тебе приятен будет. Уговаривала она меня, Маврушка, чтоб я на всероссийский престол вошла, императорскую корону на себя возложила… Ну, я и согласилась.

Мавра Ивановна побагровела, вырвалась от цесаревны и воскликнула:

— Да ты опять шутки шутить!

— Какие шутки! Совсем всерьез говорю… Давеча, как мы с тобой поругались, всерьез отказывалась, а теперь — как уговорила меня государыня правительница, — всерьез согласна на сие действо… — и, сказав это, она расхохоталась веселым смехом.

III

Двадцать шесть

Если бы кто-нибудь через несколько дней после визита правительницы к цесаревне заглянул вечерком в бильярдную герберга купца Берлина, что помещался на углу Караванной, тот немало бы изумился бывшему там сборищу. Правда, берлиновский герберг славился своими бильярдами и привлекал в свои гостеприимные стены и гвардейских офицеров, и чиновников всевозможных коллегий, и проживавших в Петербурге в то время в значительном числе иностранцев. Ко гвардейцы очень презрительно относились к штафиркам, штатские небезосновательно побаивались буйных гвардейцев, а иностранцы держались больше особняком и от тех, и от других. Поэтому здесь и установился такой порядок, сохранявшийся в течение целого ряда лет: заседали в герберге гвардейцы — штафирки и иностранцы уж не заглядывали туда, катали по зеленому сукну шары чинуши или немцы — гвардейцы обходили стороной и направлялись в какое-нибудь другое злачное место. Сегодня же, к удивлению и самого Берлина, толстого рыжеватого швейцарца, и его трех тонконогих жердеподобных кельнеров, произошло что-то необычайное.

Сначала в бильярдную пришли два гвардейца: один в измайловском, другой в семеновском мундире; потом, через несколько минут, явились два преображенца. Прошло еще несколько времени — и в герберг, отряхиваясь от только что повалившего впервые снега, вошли двое каких-то штатских в меховых плащах, даже не чиновных, так как их треухи не были обшиты галуном. Они направились к двери, соединявшей общую залу с бильярдною, откуда неслись взрывы хохота и щелканье шаров, но хозяин предупредил их и, став перед дверью, довольно категорически заявил, что «там в бильярдной играют гвардейские офицеры и он, Берлин, просит милостивых господ не мешать им во избежание неприятностей». На это «милостивые господа» рассмеялись, один буркнул: «Мы знаем», другой довольно невежливо отодвинул хозяина от дверей, и оба храбро переступили порог бильярдной. Берлин схватился за голову, зажал даже уши, «во избежание неприятностей», но, к его вящему изумлению, доносилось щелканье шаров и взрывы веселого смеха.

Когда в герберг вошли еще трое штатских, причем один был лейб-медик цесаревны Елизаветы Лесток, а другой — секретарь французского посла Вальденкур, и когда они все трое направились в бильярдную и их всех троих так же спокойно туда впустили, — господин Берлин перестал удивляться; затем, когда в бильярдную проходили один за другим новые посетители, среди которых были и военные, и штатские, Берлин уже не смотрел на них, не делал попытки их остановить, а только встречал их низким поклоном.

Часам к девяти вечера входная дверь перестала хлопать, а в бильярдной набилось так много народа, что на бильярдах уже не играли — повернуться было негде. Тогда Берлину пришлось изумиться еще раз. Дверь из бильярдной отворилась, и его кто-то позвал. Он поспешил на зов и на пороге чуть не налетел на грузную фигуру Лестока.

— Ты меня знаешь? — спросил лейб-медик.

— Как же мне не знать вашу милость! — сопровождая свои слова самой любезной улыбкой и глубоким поклоном, отозвался хозяин, в глубине души немного встревоженный этим странным вопросом.

— И знаешь, что я умею платить?

— Помилуйте, ваша милость! Я не знаю гостя в Петербурге щедрее вас!..

— Тем лучше. Таких, как я, здесь двадцать шесть человек. Они все, как и я, умеют пить и платить. С тебя достаточно на сегодня такого числа посетителей?

— Совершенно достаточно.

— Если так — сделай мне одолжение и не пускай больше никого. Можешь ты это сделать?

— О, конечно, могу! Больше сюда не войдет никто.

Лесток повернулся и вошел в бильярдную, а Берлин опрометью бросился к дверям и запер их на ключ. Он не понимал, зачем это нужно, но был уверен, что эти двадцать шесть человек с лихвою вознаградят его за это послушание.

Когда Лесток вернулся в бильярдную, он прямо подошел к секретарю маркиза Шетарди Вальденкуру и спросил шепотом:

— Вы, понятно, все еще удивляетесь, зачем я привел вас в эту компанию?

Вальденкур кивнул головой.

— И даже очень.

— Будьте терпеливы, и вы все поймете. Я прошу вас прислушиваться ко всему, что здесь будет говориться, и затем сообщить все это маркизу. Я хочу, чтобы маркиз сам убедился, насколько мы сильны. Вы, надеюсь, знаете кой-кого из собравшихся.

Вальденкур окинул быстрым взглядом лица сидевших и стоявших в бильярдной и ответил:

— Некоторых знаю хорошо. Вот это — Воронцов, это — князь Трубецкой, это, кажется, князь Черкасский…

— Вполне верно, — торопливо подхватил Лесток, — а вот эти преображенцы, измайловцы и семеновцы — это офицеры главных в России полков… Общество, как видите, довольно разнообразное; их всего двадцать шесть, но за каждым из них стоит, по меньшей мере, сотня его друзей, знакомых и подчиненных. А теперь, — закончил Лесток, — слушайте и запоминайте…

Он поспешным шагом отошел от Вальденкура и, выйдя на середину комнаты, заговорил:

— Вы, конечно, господа, догадываетесь, зачем я вас собрал…

— Нет, сударь, — раздался молодой, звонкий голос, принадлежавший рослому Преображенскому сержанту, — не только не догадываемся, но, что до меня — то я и удивляюсь.

Лесток улыбнулся.

— Господин Грюндштейн, — проговорил он, обращаясь к остальным, — новичок. Он недавно предложил ее величеству цесаревне помощь свою и своих товарищей, если она пожелает воссесть на прародительский престол… Но ведь такую же помощь, и уже давно, предлагаете, кажется, господа, и вы…

— О да! Слишком давно! — воскликнул Левашев, сидевший на бильярде рядом с Лихаревым и Баскаковым. — Но ее высочество не хочет наших услуг…

— Я именно и просил вас собраться сюда, — продолжал Лесток, — чтоб доказать совершенно обратное…

— Как обратное! — послышалось несколько голосов. — Значит, матушка цесаревна надумалась?!

— Да, — твердо отозвался Лесток. — Ее высочество решила согласиться на ваши общие просьбы…

Лица всех радостно вспыхнули, точно их озарил неведомо откуда упавший солнечный луч.

— Вы не шутите, сударь? — воскликнул Левашев. — Не обнадеживаете нас понапрасну?

— Смею ли я шутить таким важным делом? Я готов передать вам подлинные слова ее высочества. Несколько дней тому назад цесаревна изволила призвать меня к себе и заявила: «Я обдумала и пришла к решению спасти Россию. Не для своего величия и счастья решаюсь я на это, а ради счастья всего русского народа. На этот раз я не отступлю от своего слова, и, если мои друзья не отказались от меня, — соберите их и скажите им, что я рассчитываю на них, жду от них помощи…» Вот ее собственные слова… Что же мне передать ей от вас?..

Глухой ропот прошел среди этой толпы, послышались отдельные восклицания, но все их покрыл молодой, звонкий голос сержанта Грюндштейна:

— Скажите ей, матушке, что мы отдадим за нее каждую каплю своей крови с безмерной радостью!..