Гор Видал - Сотворение мира Страница 43

В совершенном замешательстве я вернулся во дворец наместника, где Варшакара захотел потолковать со мной о политике. Но я упросил его отложить беседу. Сома, дождь и путешествие за тысячу миль совершенно измотали меня, и я проспал три дня подряд.

Разбудил меня Карака:

— Варшакара предлагает проводить нас до Раджагрихи. Сказать ему, что мы согласны?

— Да.

Хотя я и пребывал в полусне, но смог заметить: что-то изменилось. Затем до меня дошло: впервые за четыре месяца не было слышно стука дождя по крыше.

— Дождь…

— Перестал. Сейчас перестал. Сезон дождей идет на убыль.

— Мне снилась лошадь.

Это была правда. Во сне я видел себя в гробнице Кира в Персеполе. Я сидел верхом на жеребце. Передо мною стояли Атосса и Лаис, у каждой в руке меч.

— Это Персия! — кричала Атосса.

— И это не та лошадь, — твердо сказала Лаис.

Тут Карака разбудил меня. Мне следовало сразу повнимательнее разобраться в том сне. Индийцы большие мастера в толковании снов. Но я быстро забыл его, и только теперь, полвека спустя, вспомнил — ярко и безо всякой пользы.

— Лошадь вернулась в Раджагриху, — сказал Карака. — Все встревожены, особенно Бимбисара. Он рассчитывал присоединить Варанаси к своему царству. Или, если не удастся, одну из маленьких республик к северу от Ганга. Но получилось так, что конь не вышел за пределы Магадан. Я подготовил тебе встречу с Махавирой.

— С кем? — Я еще не совсем проснулся.

— С переправщиком. С героем джайнов. Он в Варанаси и согласился встретиться с тобой.

Имя Махавира означает «великий герой». Действительное имя двадцать третьего и последнего переправщика было Вардхамана. Хотя он происходил из семьи воинов, родители его были так привержены учению джайнов, что серьезно последовали наставлению, будто лучшая из смертей — это самому загасить свою жизнь, постепенно, сознательно уморив себя голодом.

Когда Вардхамане исполнилось тридцать, его родители так и поступили. Должен сказать, они мне представляются героями, если не великими героями. На Вардхаману смерть родителей произвела столь сильное впечатление, что он бросил жену и детей и стал монахом-джайном. Через двадцать лет отшельничества и самоотречения он достиг состояния, называемого в Индии «кевала». Это значит, что он некоторым образом приобщился к космосу.

Вардхаману прозвали Махавира, и он стал главой секты джайнов. Когда я был в Индии, секта насчитывала до четырнадцати тысяч холостых мужчин и женщин. Женщины жили в женских монастырях, мужчины — в мужских. Многие обходились без одежды и были известны как «одетые в небеса». Женщинам столь возвышенные наряды носить запрещается.

На невысоком холме над Гангом несколько монахов-джайнов переоборудовали полуразрушенный склад под монастырь, где Махавира проводил дождливый сезон. Нам было сказано прийти после полуденной трапезы. Поскольку монахи не едят, а глотают выпрошенный в качестве подаяния рис, полуденная трапеза начинается и заканчивается в полдень. И вскоре после полудня два монаха провели нас в сырое, похожее на пещеру помещение, где вслух молились несколько сот членов секты. Я заметил, что большинство редко моются, а многие и вовсе казались калеками или больными.

Сопровождающие провели нас в нечто напоминающее по виду пристройку, отделенную от самого склада занавеской. За занавеской мы обнаружили героя собственной персоной. Махавира, скрестив ноги, сидел на роскошном лидийском ковре в золотистой хламиде. Одеяние его не показалось мне очень аскетичным, Карака заверил меня, что все из двадцати трех переправщиков с начала времен имели свой цвет и эмблему. Цвет Махавиры — золотистый, а эмблема — лев.

Когда мы встретились с Махавирой, ему, похоже, было далеко за семьдесят. Это был приземистый, толстый мужчина с высоким резким голосом. Он почти не смотрел на собеседника, когда говорил, и это меня смущало. Я вырос при дворе, где было запрещено смотреть на царственных особ, поэтому, если кто-то старается не смотреть на меня, я чувствую себя то ли царем, то ли… Кем? Самозванцем?

— Добро пожаловать, посол Великого Царя Дария. Добро пожаловать, внук Зороастра, говорившего от имени Мудрого Господа, если кто-то в самом деле говорил от его имени.

Мне понравилось, что Махавира знает меня, и не понравилось это его «если кто-то в самом деле…». Он что, хотел сказать, что Зороастр не был пророком? Вскоре все выяснилось.

Я жестом, в изощренной индийской манере, приветствовал Махавиру, а Карака в знак почтения облобызал ему ноги. Мы сели на край ковра. За занавеской в унисон пели какой-то гимн.

— Я пришел учить людей истине Мудрого Господа, — сказал я.

— Если кто-то способен к этому, уверен — это ты.

И снова полуулыбка человека, который знает или думает, что знает больше других. Сдержав раздражение, я спел для него один из Зороастровых гимнов.

Когда я закончил, Махавира произнес:

— Существует много богов, как есть много людей и много москитов.

И как раз большой москит медленно описал круг над его головой. Как джайн, Махавира не мог отнять у него жизнь. Как гость джайна, я решил, что тоже не могу. И как назло, москит в конце концов сел мне на тыльную сторону руки и напился моей, а не его крови.

— Все мы — единая субстанция, — говорил Махавира. — Мельчайшие частицы, или монады, собирающиеся и разлетающиеся, они складываются то в одну, то в другую форму. Одни восходят по жизненному циклу, другие нисходят.

По мнению джайнов, космос наполнен атомами. Я использую слово, введенное Анаксагором для обозначения бесконечно малых частиц материи, которые и создают все сущее. Однако монады джайнов не совсем то же, что атомы Анаксагора.

Анаксагор не считает, что мелкие песчинки содержат в себе жизнь. А у джайнов каждый атом — это монада. Некоторые монады перемешиваются между собой и проходят полный жизненный цикл от песчинки до высших существ, обладающих пятью чувствами, и в эту категорию входят не только люди, но и сами боги. Или монады распадаются и проходят нисходящий цикл. Сначала они теряют так называемые пять способностей и пять чувств, а затем постепенно распадаются на составляющие элементы.

— Но когда начался этот процесс развития или деградации? — спросил я, опасаясь услышать то, что и услышал:

— Ни начала, ни конца нет. Мы обречены продолжать этот процесс, вверх и вниз, как было всегда и всегда будет, пока не закончится цикл всего мира, чтобы начаться вновь. И между прочим, я — последний переправщик в этом цикле. Теперь мы все деградируем, все мы.

— И ты тоже?

— Как и все сущее, я тоже. Но я переправщик. По крайней мере, я смог очистить одушевившую меня монаду до чистоты алмаза.

Очевидно, монада напоминает кристалл, который мутнеет, или темнеет, или окрашивается в один из шести кармических — или судьбоносных — цветов. Если ты кого-нибудь убьешь, монада станет темносиней и так далее. Но если верно соблюдать законы секты, то очистишься, однако переправщиком все равно не станешь. Для этого нужно им родиться.

Уверенность, с которой Махавира говорил, была результатом древней веры, чьи догматы он столь безоговорочно принимал, что не мог представить себе ничего другого. Когда я указал ему, что борьба между монадами и затемняющими их цветами напоминает борьбу между Мудрым Господом и Ахриманом, он с вежливой улыбкой произнес:

— В каждой религии, как бы развита она ни была, часто возникает противоречие между идеями добра и зла. Но молодые религии впадают в ошибку абсолютной истины. Они не могут принять конца человеческой личности и настаивают на глиняной пещере или каком-нибудь жилище предков, где человек остается собой вечно. Это очень по-детски. Разве не ясно, что не имеющее начала не имеет и конца? Разве не ясно, что восходящее должно опуститься? Разве не ясно, что этого не избежать? Если только не стать совершенным, как я, слившись со Вселенной?

— А как этого добиться? — Я был вежлив и даже заинтересовался.

— Двадцать лет я был отшельником. Я жил без одежды, ел редко, сохранял целомудрие. Естественно, сельские жители били меня и закидывали камнями. Но я знал, что тело нечисто, преходяще, что это якорь, держащий паром на полпути, и не обращал внимания на требования плоти, пока наконец постепенно моя монада не очистилась. И теперь, будучи неподвластен ничему, я не возрожусь снова, даже царем или богом, которые всегда боятся чего-нибудь, потому что величие такого рода замутило не один кристалл. По сути дела, быть одним из высших божеств — это последний соблазн, самый необоримый, самый изощренный. Посмотри на своего Ахурамазду. Он избран быть Мудрым Господом. Но, обладай он в самом деле мудростью, он бы сделал следующий и конечный шаг и слился бы с космическим существом, частью которого являемся все мы, — с колоссальным человеком, в чьем теле мы — просто атомы, не перестающие перестраиваться снова и снова, пока, слившись друг с другом, не найдут освобождения от себя. Как пузырь, человек всплывает к поверхности звездного купола, и здесь конец — свершилось!