Борис Тумасов - Земля незнаемая. Зори лютые Страница 43

У самого торга объехали застрявший воз, груженный тяжёлыми крицами[101]. Повстречался весь в саже углежог. За ним плелась впряжённая в телегу лошадь.

Ивашка загляделся на углежога и не заметил стоявших на обочине варягов. Один из них крепкой рукой схватил коня за уезду.

- Но, но, не балуй! - опомнился Ивашка и соскочил с телеги.

Варяг по виду был из знатных. Длинный бархатный плащ, отороченный соболем, такого же чёрного бархата шапочка. Под плащом разглядел Ивашка броню.

- Но, но! - снова предупреждающе проговорил кормчий и двинулся к варягу.

Тот, опустив узду, тоже шёл ему навстречу. Глаза свева злобно блеснули, он что-то выкрикнул по-своему, занёс руку. Ивашка перехватил удар, но тут на него навалились подбежавшие варяги, сбили с ног. Кормчий увидел, как в драку ввязался ехавший с ним смерд. Кто- то из русичей крикнул:

- Люди, свевы наших бьют!

И заволновался, всполошился торг. Похватали новгородцы что под руку подвернулось, кинулись на варягов. Те мечи обнажили, но толпа разъярилась. Вывернулся Ивашка, подмял под себя ярла. Тут бы и лишился Эдмунд живота, не подоспей помощь. Свалили варяги кормчего, оттащили ярла, потом стали кольцом, мечами от толпы отбиваются.

Прибежал кузнец, как был, в кожаном фартуке, с молотом в руке, закричал голосисто:

- Не пускай живьём свевов, будут знать, как замать новгородцев!

Ивашка отполз, отдышался, потом оторвал доску от изгороди, пошёл крушить варягов.

Кинулись свевы отходить, ин новгородцы на пути схватились врукопашную. Бились жестоко, насмерть.

Прискакал верхом тысяцкий Гюрята, приподнялся в стременах, зычно крикнул:

- Опомнись, люд новгородский! Будет поливать улицу кровью!

А от своего подворья боярин Парамон иное орёт, подзадоривает дерущихся:

- Так их, поднажми, ребятушки!

В горячке не увидели, как на помощь варягам спешил одноглазый Якун с отрядом. Ивашка первым заметил, крикнул:

- Укрывайся на Парамоновой дворе!

Едва успели новгородцы закрыть ворота, как подбежал ярл. Разглядев Гюряту, взвизгнул:

- Гляди, что натворили твои люди, боярин!

И ткнул пальцем в поверженных варягов. Гюрята ответил не повышая голоса:

- Драки у новгородцев дело обычное. А за убитых виновные внесут виру. Уводи свою дружину, ярл, а чтоб счесться, кого больше побито и кто прав, кто виновен, созовём вече, пусть оно и решит.

- Нет, тысяцкий, у нас иной закон: око за око! - И, повернувшись к дружине, указал мечом: - Ломай ворота!

Свевы притащили бревно, раскачав, ударили по створкам. Затрещали запоры, и варяги ворвались во двор…

Ивашка очнулся не скоро. Долго не мог понять, что с ним и где он. Солнце назойливо лезло в глаза, слепило. Он с трудом поднялся. Болела голова. Пощупал рукой затылок, и пальцы стали липкими. Догадался, кровь. Вспомнил: варяги побили всех, кто был на Парамоновой дворе. Он, Ивашка, случайно уцелел, потому что меч лишь скользнул по затылку.

Осмотрелся кормчий - двор пустынный, убитых уже развезли по домам. Он вышел, шатаясь, на улицу и обрадовался. Телега стояла неподалёку, у дерева. Отвязав коня, Ивашка спустился к Волхову, остановился у реки, мылся не спеша, приговаривая:

- Вот те и повидал Кузьку…

В тот день, опасаясь мести новгородцев, одноглазый ярл Якун, посадив варягов на дракары, уплыл из Новгорода. Князь Ярослав в ту пору отдыхал в подгородном селе Ракове. Проведав о драке, озлился на новгородский люд и велел воеводе с полками уйти из города. Остался Новгород без князя и без дружины.

Первые заморозки уступили тёплым солнечным дням. В безоблачном небе далеко слышатся трубные журавлиные крики, а в омытых утренней росой кустарниках зависла серебряная паутина. Она плавает в чистом, пропахшем зрелым ржаным колосом воздухе, липко цепляется за сжатую стерню.

Золотится поле хлебными снопами, густо уставленными в суслонах.

Довольны смерды: урожайный нынешний год.

В Ракове прознал Кузьма, что в лесном озере караси водятся, ни одной зори не пропускает. Утрами тихо. Вода в озере иссиня-чёрная, застыла, не шелохнётся, с виду густая, что кисель.

Склонится Кузьма над удочкой, глаза на поплавок пялит, чуть поведёт его в сторону - раз, и подсек.

За минувшее лето вытянулся Кузьма что жердь, а непомерно великая голова, того и гляди, обломит худую шею.

Кузьма на житье не жалуется - князь Ярослав работой не обременил. Только и дел у него - в неделю единожды развернуть пергамент и записать, что случилось за минувшее время.

Откладывая исписанные листы, подчас подумывал Кузька, ну как через века прочтёт какой-нибудь грамотей и скажет: «Кто ты был, мой далёкий собрат по перу? Умудрённый ли годами старей либо инок-послушник?»

И хочется Кузьме в такую минуту крикнуть во весь голос, чтоб услышал будущий человек, коему доведётся прочесть его старание: «Не черноризец я, а отрок, грамоте обученный в Ярославовой школе старцем Феодосием. И бытописую я не со слов чужих, а по виденному самолично!»

Есть у Кузьмы помимо писцовой службы другая работа. Велел ему Ярослав блюсти сохранность княжеских рукописных книг. А их у него много, и все разные: толстые, с трудом в руках удержишь, и тонкие, в кожаных переплётах и свитками. Одни из них написаны греческими значками.

Князь Ярослав до книг падок и держит их в кованых сундуках, чтобы мыши не поточили либо кто нечистой рукой сальных пятен не насажал.

Кузькина забота книги от моли уберечь. Когда доводилось ему перебирать их, откроет он какую-нибудь тайком и читает, покуда не заслышит шаги князя.

А в книгах интересное описывается: в одних про странствия мореходов, в других о правителях и чем они знамениты. Кузьма диву даётся. Мыслимо ли, какой мир преогромный и сколько живёт в нем разных людей!

Насадил Кузьма на крючок червя, закинул в воду, ждёт. Поплавок полежал спокойно самую малость и пошёл вбок. Кузьма насторожился, но тут, совсем некстати, его окликнул отрок:

- Э-эй, Кузька, князь зовёт! - И убежал.

Кузьма смотал удочку, взял низку с карасями, пошёл следом. По пути занёс в поварню, отдал стряпухе. Когда переступил порог горницы, Ярослав, стоя за высоким столиком, что-то писал. Заслышав шаги, поднял голову:

- Это ты, Кузьма?

- Кликал, княже?

- Звал. Перепиши сей лист начисто. - Ярослав протянул Кузьме пергамент. - Надумал я уставы, по коим суд вершится либо уроки исполняются, воедино свести. Довольно быть такому, когда какой князь, либо монастырь, либо тиун, княжий ли, боярский, восхощат чего, то и устав. Ин не быть этому. Побились новгородцы со свевами, а какой Правдой судить их? Вот и записал я на этом листе, кому месть вершить дозволено. А коли не будет местника, то с кого сколько виры брать надлежит.

Бережно неся свиток, Кузьма удалился.

«…А вчерашнего дня получил князь Ярослав от сестры своей, Предславы, письмо, и в оном пишет она, что князь Святополк сел обманом на киевский стол…»

Кузьма почесал голову, пригладил пятерней перетянутые ремешком волосы и, обмакнув перо, склонился над пергаментом:

«Но то всё ещё не беда, коли б по повелению того окаянного Святополка не лишили жизни князя Бориса, а к малолетнему Глебу в Муром не послал он убийц. И кто ведает, может, к князю Ярославу тоже засланы злодеи?»

Поставив точку, Кузьма наморщил лоб. Ну что за чудный народ эти князья? Живут себе, нужды не зная, едят и пьют с серебряной посудины, а меж тем братья единоутробные и те готовы друг друга смерти предать.

Вздохнул Кузьма, обмакнул палочку, снова принялся писать:

«Князь Ярослав от той Предславиной вести в печали пребывал длительно, тоскуя за отцом своим, великим князем Владимиром, и молодым княжичем Борисом, а потом призвал меня к себе и велел отписать в Муром юному князю Глебу: «Брате, любимый мой, меньшой, Глеб! Не могу писать те самолично, слеза очи застит. Умер отец наш, великий князь Владимир, и Святополк сел обманом на отцовский стол. По его наущению пришли убийцы к брату Борису и лишили его живота. И нас с тобой, княже Глеб, замыслил Святополк извести, остерегайся!»

Присыпав жирные чернила песком, Кузьма дождался, пока они просохнут, встряхнул пергамент, свернул в трубочку и, положив на полку рядом с другими свитками, промолвил:

- Кому-то доведётся прочесть сии листы…

По сонному, ещё не пробудившемуся Новгороду, нарушая предутреннюю тишину, проскакал верхоконно гридин. У ворот тысяцкого Гюряты осадил коня, спрыгнул наземь, забарабанил:

- Заснул небось, открывай!

Высунув голову в смотровую щель, рябой взлохмаченный мужик ответил сердито:

- Не горлань, вишь, отворяю!